Фриц Вёсс - Вечно жить захотели, собаки?

— Это и есть то, что вы принесли от Иванов!

— А разве в этом есть необходимость? Разве у нас этих аппаратчиков нет? Больше! А в Сталинграде еще хуже, чем там! Я все это предвидел! Жаль, что поздно, господин капитан! Мой отец из Верхней Силезии попал на шахту в Рейнской земле. Я, конечно, уже стал совсем северянином и стыдился за своего старика, потому что он все еще продолжал говорить на такой тарабарщине. Я был шахтером и хорошо зарабатывал, мне не нужно было никогда идти в армию, а я, идиот, явился к пруссакам добровольно!

— А теперь вы все-таки вернулись от Иванов!

— Конечно, они же меня отправили обратно как агитатора, не так ли? — Куновски смотрит на Виссе неподвижным взглядом. — Так что, если у меня отец паршивый поляк, так обо мне можно подумать все что угодно? Или как? Или не нравится, что я вообще разеваю пасть? Мне следовало бы, наверное, молиться на коленях на фюрера три раза в день и благодарить за такое счастье, что мне позволили маршировать на эту войну за третий рейх? — Куновски сжимает кулаки, пытаясь справиться с собой и сдержать слезы. — А может быть, я хороший немец, может быть лучше, чем эти господа с офицерскими патентами?..

— Я вам верю… Давайте, выкладывайте!

— Когда Вы были у нас на переднем крае, а потом ушли, господин капитан, всю ночь было тихо! Но уже перед рассветом снова началось! Иваны прорвались у нас на полосе до 500 метров! Я из-за этого чуть в штаны не наложил. Такое мне приходилось видеть уже и раньше частенько. Невелико дело! Наш наступательный резерв все это еще поправит! Ну да, держи карман!

Полльнера и Хушке, я называл их по именам Вилли и Герхард, я отправил спать в подвал, а сам остался на вахте. Целый день. Я больше не выходил из блиндажа, а тут началось. Вечером тоже. Тут русские просочились повсюду. У нас в тылу, должно быть, шли тяжелые бои, стрельбы было много. Потом вдруг все стихло. Пехота большей частью отстрелялась. Танки ехали мимо меня с включенными прожекторами. Иваны шли с автоматами под мышками, как на прогулке по проспекту.

В половине шестого я еще разговаривал с Полльнером в подвале.

— Мы не можем тебя сменить, Эмиль, — сказал он. — Я пытался, выползти из подвала. Полчаса до этого лежал в грязи. Как только поднимешь нос, сразу получишь пулю в лоб!

— Тогда оставайтесь и сидите там. Я уж продержусь! — приказал я. — А потом все. Связь с подвалом в порядке, аппарат звонит, но никто не отвечает. Ведь там были несколько пехотинцев. Все или убиты, или взяты в плен — или вовремя успели смыться. Но они были, мне сказали об этом. Может быть, они просто не успели? У меня не было времени на размышления, нужно было что-то делать. Иваны мне очень здорово разбили и засыпали блиндаж. В темноте я выполз, чтобы осмотреться. Вокруг слышались разговоры — но все по-русски! Примерно в сотне метров от меня как раз Иваны разворачивали минометную батарею и сразу начали стрелять.

Иваны, которые бродили вокруг, несколько отползли, и я смог добраться до подвала. Они его обстреляли. Вход был опять засыпан. Я осторожно убрал несколько кусков земли и на животе вполз вниз. Пахло свежей кровью. Кто-то еще стонал.

Я зажег фонарик. На бетонном полу они лежали в луже крови и уже не шевелились, все трое рядом. И хотя все в подвале было разбито, на столе стояла керосиновая лампа и горела. Я хотел ее погасить и сбежать. Но тут один захрипел. Я наклоняюсь над ним. Это Плауц, унтер-офицер из пехоты, которого вы видели у нас.

Он смотрит на меня так, будто это я виноват. Туловище согнуто, а грудная клетка, ребра, наверное, большим осколком, пробиты посередине, как мясо с костью на столе у мясника. У Герхарда осталась ровно половина лица вместе с носом, серая, без единой царапины, а другой половины просто нет, череп опустошен вплоть до кости!

Виссе словно пытается защититься рукой от видения. Ему совершенно не хочется знать все так подробно, хочет сказать он, но Куновски, сотрясаясь от ужаса, продолжает говорить, словно в бреду — и замолкает, смотрит широко раскрытыми глазами на отмахивающегося Виссе. Ему нужно выговориться, излить весь тот ужас, который он видел, иначе он лишится рассудка.

— Один топчан, от него остались только щепки, а посреди них у стены сидит Вилли и хрипит. «Вилли!» — окликаю я его. Он еще узнает меня и с хрипом произносит несколько слов. Но понять ничего уже нельзя. У него разорван живот, кишки висят наружу на край топчана до пола.

Я наклоняюсь над ним и чувствую, как что-то скребется у моих ног. Это было самое ужасное. Крысы! Они меня даже не боятся. Вилли еще жив, еще в сознании, а эти твари уже жрут его внутренности.