Фриц Вёсс - Вечно жить захотели, собаки?

Когда я проснулся, у меня так было пусто в желудке, что закружилась голова. Было двенадцать часов дня. «Прочь отсюда», — стучало у меня в голове. Когда я откинул одеяло с лица, в лицо ударил поток морозного воздуха. Наверное, из соседних подвалов, разбитых попаданиями бомб. Крысы были еще здесь. Я бросил в них куски штукатурки и камни, и некоторые удирали, туда, откуда шел воздух. Мой фонарик давал всего лишь желтый слабый свет. Я перешагнул через мертвых, наступив одному на скрюченную руку, так что в ней застрял каблук сапога.

Пол был скользким от крови. Я осветил стены, и там была щель. Треснула стена, но щель была слишком мала, чтобы я мог пролезть. Прикладом я разломал и раскрошил щель, так что она стала шире. Тогда я попытался протиснуться в нее и застрял, наполовину уже снаружи, из-за меховой русской куртки, которая была на мне Часами сидел там зажатый, пока не накопил достаточно сил, чтобы протиснуться полностью. Не знаю, через сколько засыпанных и разбитых проходов и подвалов я пробрался, пока не увидел дыру в разбомбленном потолке, и небо надо мной.

Надо мной сияли звезды, тут я упал на колени. Моя мать, когда я еще был маленьким, каждый день молилась вместе со мной, а по воскресеньям мы все вместе ходили к святой мессе, всей семьей, празднично одетые, и я тоже, пока меня не высмеяли и не задразнили за это в Гит-лерюгенд. Под этим русским небом я бросился на колени и снова все вспомнил. Ведь Бог есть и над Германией, а они там поклоняются идолам и молятся фюреру.

Я не решился молиться Господу Богу Иисусу Христу, но одна мигающая звезда в небе показалась мне ангелом, и как маленький мальчик, я сложил руки и произнес мысленно свою детскую молитву: «Ангел Господень, мой хранитель, да храни меня…» Мне пришлось сложить кирпичи и бетонные осколки и подняться, чтобы пробраться сквозь дыру. Через несколько дворов и развалин я попал на улицу, где еще вчера были наши боевые укрепления. С русской меховой шапкой на голове, в меховой куртке и валенках я похож на Ивана, и никто не обратит на меня внимания. Все тихо. Я прохожу несколько углов и оказываюсь прямо посреди улицы на проторенной дороге. Мимо груды руин навстречу идет русский. Стрелять теперь было бы безумием.

Он бормочет: «Спасибо!», когда я уступаю ему дорогу, и идет дальше.

О том, что они опознают во мне немца и схватят до наступления ночи, я уже не думаю — пока мне не приходит в голову, что у меня на шапке черно-красно-белая кокарда. Срываю ее… У меня же в кармане есть звездочка от пленных. Правда, немного велика, но в темноте это не будет бросаться в глаза, и я нацепляю звезду на шапку. Я теперь снова тот же Эмиль Куновски. Мне даже интересно надуть их. «Ну, Куновски, будь начеку», — говорю я себе…

За пустым фасадом дома вокруг костра сидят Иваны и варят в котелке кашу. Запах ударяет мне в голову! Уже два дня ничего не ел. Жратва! У меня перед глазами мелькают огненные кольца, и как собака, которая ищет кость, принюхиваясь, я иду вниз по улицам к Волге, с которой дует ветер.

Обезумев, словно я один из Иванов, обыскиваю местность в поисках полевой кухни. Вдруг она оказывается прямо передо мной, в одном из дворов. Я, не размышляя, иду на запах и вдруг оказываюсь в толпе русских. Иваны встают в очередь. Звенят котелки. Я вижу все это, и у меня начинает сводить желудок. Впереди, на этой «гуляшной пушке», на какой-то лесенке, стоит русская в форме, и всем по очереди наливает полный черпак. Пахнет капустой. Рядом со мной стоит здоровенный, приземистый парень, который раздает длинные куски хлеба. Запуская руку в коробку, он внимательно смотрит на солдат. Мне кажется, он следит, чтобы никто не взял хлеб дважды.

Очередь к полевой кухне становится все длиннее и загораживает мне дорогу к блестящей замерзшей Волге.

Оттуда Иваны перебираются по льду. Солдаты, гражданские. И каждый что-нибудь тащит с собой. В мешках и ящиках продовольствие и боеприпасы. Некоторые гражданские — и это выглядит смешно — подходят с гранатой под мышкой или на плече. Все тихо. Лишь иногда слышатся приглушенные слова. Они становятся около кухни, быстро проглатывают, отойдя в сторону, свою пищу, и видно, что они тоже голодны.

Я нерешительно стою в этой очереди, которая мешает мне пройти, и как отверженный, как бездомная собака, смотрю на полевую кухню. Тут кто-то хлопает меня по плечу, и я вздрагиваю. Он смеется, что-то бормочет. Примерно что-то типа: «У тебя нет котелка — вот котелок, товарищ». Я это понимаю, а он подает мне старую помятую консервную банку и деревянную ложку. «Спасибо!», — говорю я, становлюсь в очередь и никому до меня нет дела, пока не оказываюсь впереди.