Абрам Вольф - В чужой стране

В забое не работали, что-то случилось с воздухопроводом. Шахтеры сидели у стен, в темноте желтыми пятнами светились их лампы.

— Почему не работают? — спросил комиссар. Трефилов объяснил, в чем дело.

— У вас это каждый день. Вы больше стоите, чем работаете.

— Люди стараются, сколько хватает сил, — ответил Трефилов.

— Стараются… Надо семьсот пятьдесят тонн давать, а вы даете двести!

— Шахтеры не виноваты, господин комиссар. Механизмы, моторы изношены, инструмента, отбойных молотков не хватает.

— Не хватает… А сколько отбойных молотков завалено породой? Ты знаешь?

— Я не занимаюсь учетом инструмента, господин комиссар. Я переводчик.

— Саботажники… Не хотите работать. Мы заставим работать! Переведите им: когда они будут давать семьсот пятьдесят тонн, — им дадут кушать. Сначала уголь, потом кушать. Вы дадите норму! Я сделаю из вас… как это называется?.. Ударников!

Комиссар и Броншар ушли.

— Плохо, Констан, — сказал Антуан Кесслер, придвинувшись к Шукшину. — Этот комиссар… Плохо! Они совсем не будут кормить.

— Ничего, Антуан, как-нибудь продержимся.

Появился Жеф, работавший теперь в соседнем забое.

Усаживаясь рядом с Шукшиным, устало сказал:

— Наш забой тоже стоит. Ваши ребята это умеют делать… Как там Мишель?

— Браток-то? Жив. Скоро поднимется.

— Мишель… Хороший парень! — Жеф помолчал, выплюнул табак и предложил: — Надо петь. Петь очень хорошо! Виталий, иди сюда. Будем петь!

Это было так неожиданно, что даже Трефилов, лучше других владевший фламандским языком, не понял Жефа.

— Что ты сказал, Жеф?

— Петь! Песня… Очень хорошо петь!

— А, ты хочешь, чтобы мы спели! — понял, наконец, Трефилов. — Что же, больше делать нечего. Петь, так петь! Вот только какую песню? В плену, брат, петь мы разучились…

— Слушай, Жеф, ты про Катюшу знаешь? — спросил парень, сидевший за Шукшиным.

— Катьюша? А, Катерин, девушка! Нет, не знаю…

— А про Москву? Москва моя, ты самая любимая… Знаешь?

— Москва! Знаю, знаю! — обрадованно закивал головой Жеф. — Столица Советского Союза…

— Я про песню, Жеф, про песню!

— Мы знаем это, — проговорил Антуан Кесслер и негромко, хриплым, подрагивающим от волнения голосом запел:

В темном, низком забое звучал только голос Антуана. Он был слаб, как огонек свечи. Еще один порыв ветра, и огонек погаснет… Но вот к голосу Антуана присоединяется еще один голос, потом еще, еще, еще… Русские поют на своем языке, бельгийцы — на своем. Поют негромко, песня глухо рокочет в тесном забое, кажется, она пробивается откуда-то из-под земли.

В тусклом свете шахтерских ламп появляется громадная согнувшаяся фигура шеф-пурьона.

— Прекратите, эй! — кричит он. — Работать!

Но шеф-пурьона не слышат или не хотят слышать. В забое зазвучало громче:

Шеф-пурьон опустился на камень, поднял лампу и осветил лица шахтеров. Он не сказал больше ни слова. Он понял, что ему ничего не сделать с этими людьми.

Главный мотор конвейера исправили, снова загрохотал, загремел рештак. Шахтеры потянулись к своим местам. В это время в забое появились Купфершлегер и переводчик Комаров. Купфершлегер заговорил о чем-то с шеф-пурьоном, а Комаров отыскал Шукшина и незаметно, притиснувшись к нему вплотную, передал газету.

— Спрячьте!

Как только Комаров отошел, Шукшин разыскал Маринова. Они отползли вглубь просторной квадратной пещеры, образовавшейся после того, как здесь вырубили пласт угля.

— Ближе, сюда! — Шукшин отодвинулся к самой стене, в угол. — Смотри…

Он осторожно развернул газету, осветил фонарем. Это была газета «Известия», печатавшаяся в Льеже. Заголовок ее сделан в точности так, как у московских «Известий». На четырех небольших страничках напечатаны сообщения с фронтов, материалы о жизни и борьбе советского народа, письма русских военнопленных!

— Вот статья Тягунова! — Шукшин поднес газету к глазам, всмотрелся в серые строчки. Статья призывала ответить на репрессии врага усилением борьбы, диверсиями, массовыми побегами из плена.

— Хорошо написано, молодец, — с волнением проговорил Шукшин, передавая газету Маринову. — Дашь почитать ребятам. Смотри, осторожней!

После смены, когда в штреке пленные качали рассаживаться по вагонеткам, к Шукшину подошел матрос Марченко.