Абрам Вольф - В чужой стране

— Поговорим о деле, Михайло. Наши старшие товарищи одобряют ваше решение… — Лицо Ольшанского, только что светившееся улыбкой, теперь сосредоточенно. — Партизанам нужны смелые, опытные люди. Вы крепко поможете бельгийским партизанам. Но бежать трудно. Тут много фашистских войск, гестапо. Потом эти, черные… Они для вас особенно опасны.

Разве вы поймете, где наш бельгиец, где черный? На лбу у них не написано. Много людей погибнет при побегах! Может быть, надо ждать, когда подойдут англичане и американцы? Сколько они еще будут отсиживаться там, за Ла-Маншем!.. Когда приблизится фронт, партизаны нападут на лагерь и освободят людей. К тому времени мы будем иметь оружие. Вот так… Так велели сказать тебе наши товарищи, Михайло.

— Ждать? Нет, Иван, ждать мы не можем. Не о спасении своем думаем… В такой борьбе жертвы неизбежны. Мы готовы на все. Так и передай.

— Я знал, Михайло, что ты это скажешь…

— Надо начинать побеги. Зима кончилась. Теперь самое время… Если организованно — жертв будет меньше. Уходить придется отсюда, с шахты.

— Только с шахты, — ответил Ольшанский. — Здесь мы поможем. Шахта меньше охраняется. — Ольшанский положил ладонь на колено Тюрморезова, придвинулся к нему ближе. — Стефан Видзинский будет передавать одежду. В ваших куртках далеко не уйдешь. За шахтой встретит Альберт, отведет к себе. Антуан Кесслер переправит к партизанам. Один он знает дорогу…

— Хорошо. Первая группа уже готова. Марченко знаешь, матроса?

— Знаю.

— Он пойдет, сержант Новоженов…

— Петро?

— Он. Потом Маринов…

— Тихо! — Ольшанский настороженно поднял голову. — Идут… Ну, бери стойку, Михайло. Так разъелся на лагерных харчах, что и повернуться уже не можешь… Работать надо, работать!

Шукшину к концу смены стало совсем плохо. Он тяжело, прерывисто дышал, все тело покрылось холодным потом, голова кружилась. Политрук Зуев положил его на доску, сунул свою куртку под голову, сел рядом. Он и сам трудно дышит, кровь бьет в виски, в уши. Зуев стискивает голову ладонями: кажется, не выдержат, лопнут перепонки.

— Совсем воздуха нет, дышать нечем. Всех они тут убьют… — Зуев откинулся к стенке забоя, припал головой к холодным, мокрым камням. Долго сидел неподвижно, закрыв глаза, погруженный в свои думы. Потом наклонился к Шукшину:

— Надо бежать, Константин Дмитриевич. Пора! Братка не поймали, ушел… Зимой ушел, а теперь весна. Пора!

— Пора, Александр, — хрипло проговорил Шукшин. — Теперь пора…

Из глубины забоя донеслось:

— Кончай работу, ребята! Шабаш!

Зуев помог Шукшину подняться.

Пленных привели в лагерь, но не распускают и не ведут на кухню. Колонна стоит посредине двора. Солдаты, держа карабины наперевес, прохаживаются вдоль строя, посматривают в сторону канцелярии. Пленные уже знают: сейчас с ними будет говорить начальство.

На этот раз появляется сам комендант. Он идет быстро, по-бычьи наклонив голову, и зло смотрит по сторонам. На почтительном расстоянии от коменданта шагает переводчик Трефилов.

Дойдя до середины колонны, комендант вскидывает голову и разражается бранью.

Трефилов выходит вперед, переводит:

— Господин комендант говорит, что вы скоты, мерзавцы и грязные свиньи. Господин комендант говорит, что он заставит вас работать на Германию, всех посадит на 200 граммов хлеба и воду. Господин комендант требует сказать, кто дает листовки, кто занимается этим делом. Он уверен, что вы выдадите этих людей… Я перевел, господин комендант!

— Втолкуйте им хорошенько, переводчик! Хорошенько втолкуйте этим скотам! — в бешенстве выкрикивает комендант. — Мы уничтожим всех саботажников, всех уничтожим! Мы заставим сказать… Переводите же, черт вас побрал, переводите!

— Господин комендант говорит, что пошлет вас в лагеря смерти, будет всех расстреливать… — Трефилов прямо смотрит в глаза товарищам. В сердце его бушует ярость, он силится ее сдержать и не может. Лицо его побледнело, голос дрожит. — Комендант говорит, что мы, русские, — малодушные, слабые люди. Он нас как следует прижмет, и мы заговорим… Ну, говорите, выдавайте… Выдавайте! Я перевел, господин комендант…

— Поняли, мерзавцы? Я заставлю говорить! — Комендант поворачивается к начальнику конвоя — Не кормить!

…Шукшин лежит на нарах в полузабытьи. В бараке душный, свинцовый сумрак. Глаза Шукшина открыты, в памяти без всякой связи проносятся картины пережитого. Вот он в Георгиевском зале Большого кремлевского дворца. Празднично накрытые столы сверкают хрусталем. В зале светло, весело, шумно… За столами сидят красные командиры — конники. Это в их честь правительство устроило прием в Кремле. Рядом с Шукшиным сидят прославленные командиры, военачальники, имена которых известны всему народу. К группе котовцев подходит Буденный. Тронув рукой пышные седеющие усы, протягивает бокал: