Игорь Всеволожский - Ночные туманы

Сергей Иванович обошел весь корабль, и ему было приятно, что он обжит, и каюты и кубрики не кажутся больше временным, только на выход в море, — жильем..

В воскресенье я снова пошел на Большую Морскую с надеждой, что Сергей Иванович разговорится о прошлом.

Жена адмирала Ольга Захаровна поит нас чаем. Меня знакомят с курсантом Севой Тучковым. Сева похож на отца. Он пришел в увольнение.

— Я еще в детстве читал ваши книги, — говорит он мне. — Особенно понравилась книжка о Гущине. Прочитал я, как Гущин погиб, — разревелся… Да, отец! Мы всем классом нагрохали Вадиму такое письмо… Авось призадумается. Я подписал его первым.

Сева уходит.

Сергей Иванович усмехается:

— Я помню, как вы обо мне писать собирались. Я сердился на вас: персону нашли! Только теперь мне пришлось убедиться, что молодым, пожалуй, полезно знать биографии отцов.

Я родился во Владикавказе. Мой отец был полковым капельмейстером. Одержимый музыкой, он в свободное время играл на трубе. Соседи прозвали его «чертовым трубачом» и ходили в полк жаловаться. Немногочисленные знакомые, которых он угощал своими концертами, перестали бывать в нашем доме. Отец вбил себе в голову, что если он неудачник, то сын его будет знаменитостью.

И обучал меня играть на трубе с упорством, достойным лучшего применения. Я возненавидел трубу. У меня не раз появлялось желание разломать ее на куски и спустить в уборную. А он командовал: «Дуэт из „Роберта-дьявола“!»

Какой радостью было, когда из Владикавказа отца перевели в большой город в Грузию, на родину матери. Занятия, думал я, надолго прекратятся!

Ямщик стегал кнутом лошадей и рассказывал:

— Вот в этом самом месте камень с горы упал. Фаэтон с людьми завалило, пять дён откапывали. Все мертвенькие.

Дико гикнув, он подстегнул лошадей, стараясь убраться от опасного места.

Высоко над головой, в горах, паслись козы. Они резвились, бодали друг друга, скользили с лужайки на камни, перепрыгивали через расщелины. В ущелье плавал густой, как студень, туман.

На скале чернел развалившийся замок. В пустые окна были видны белые облака. Мы проехали через узенький мостик над бездонным ущельем. Небольшое низкое здание из серого камня стояло на краю дороги. Одноногий солдат, стуча деревяшкой, сбежал с каменных ступенек.

— Самовар поставь, — приказал отец.

Одноногий засуетился, завернул за угол здания и исчез. Кругом — и слева и справа, и спереди и сзади — поднимались отвесные скалы, уходившие в небо. Белым ручейком вилась дорога.

— Идем, сынок, чай пить, — позвала мать.

Мы поднялись на несколько каменных ступенек и очутились в полутемной, почти пустой комнате, в которой пахло сыростью. Отец уже сидел на деревянном диване.

На столе валялись какие-то корки, объедки. Проковылял солдат и, стряхнув объедки и крошки на пол, стал стелить на стол грязную скатерть. Усы у солдата были редкие и топорщились, как у кота.

— Намедни у нас почту ограбили, — сказал одноногий весело. — Стрельба была — у-ух! Давно такой стрельбы не слыхали…

— Что же, и теперь ездить опасно? — равнодушно спросил отец.

— Ни, — ответил солдат, — теперь не опасно. Поручик — орел, везде постов понаставил — зверь не пройдет, птица не пролетит.

— А разбойников не поймали?

— Да они с понятием: почтаря и ямщика отпустили с богом, попугали лишь малость. А почту, оно действительно, отобрали. А насчет поймать — разве их поймаешь?

У них каждый камушек — дом, каждый кустик — квартера, сорок лет тут служу, не бывало еще, чтоб ловили…

— Иди за самоваром, дурак! — рассердился отец, и солдат ушел, стуча своей деревяшкой.

— Что ж это будет, мой друг? — спросила мать.

— Дай-ка лучше трубу, — сказал отец строго.

Мать принесла трубу, и он заиграл встречный марш.

Через два часа одноногий усадил нас в возок и прикрикнул:

— Тро-гай!

Свежие лошади побежали рысью. Отец сразу же задремал, стал похрапывать. Возок то подпрыгивал, то опускался куда-то в глубину, то покачивался. В окна были видны только скалистые стены. Спина ямщика сначала покрылась мокрыми пятнами, потом стала глянцевой от дождя. Я долго смотрел на блестящую мокрую спину, потом заснул.

Далеко позади остались и мрачный холодный Крестовый перевал, и стремительный спуск к селению Пассанаур, в котором в предвечернем сумраке светились окна.

Возница покрикивал на неторопливых лошадей. Повозка тряслась по каменистой дороге. Вдруг лошадиные копыта зацокали как-то особенно звонко.