Олег Татарченков - Высоко над уровнем моря

Вовка не разговаривал со мной месяц. А потом, вов ремя проводки колонны прикрыл огнем из пулемета. Тогда наш БТР-70 напоролся на фугас и меня, как пробку из бутылки, взрывом вышибло из люка, в котором стоял, на землю. Причем, в сторону «духов»… После всего Грач пришел ко мне в санчасть и притащил огромную дыню. Сладкую и сочную. Это я на всю жизнь запомню…

— Извини, — сказал я тогда, — черт его знает, что со мной случилось. Моча в голову ударила.

— Да чего там… — ответил Грачев, — Прав ты был. Какой из меня, к черту, пацифист. Если мы все ими станем, милитаристы всякие нас с дерьмом сожрут. Кому — то и в аду гореть надо…

Я с удивлением посмотрел на друга. Нда-а… Война сильно людям мозгов прибавляет. Особенно тем, кто хочет.

Естественно, я этого ему не сказал. Сказал другое:

— Сам допер или подсказал кто?

— Частично сам, частично — замполит. Он занятия проводил про боевой дух. Ну, я значит, вопросик и задал…

— Замполит сильно удивился?

— Сильно. Сказал, от кого угодно такой вопрос ожидал, Грачев, только не от тебя. Потом эту теорию выдвинул. Ничо, мне понравилось.

— Смотри-ка, наш Бабуся не только глотку на разводах драть может…

Век живи рядом с человеком, все равно его не поймешь. Наш замполит роты старший лейтенант Бабушкин, партийная кличка «Бабуся», матерщинник и, по общему мнению, карьерист, через месяц погиб, вытаскивая из-под огня раненого солдата. И узнали мы потом, что писал наш Бабуся стихи. Хорошие были стихи — мне потом взводный показывал. В них не было ни слова о войне.

Может, и мой закадычный кореш Грач, балда и самый «дедующий» из «дедов», в душе свое философ и гуманист. Может, у него в этой жизни такой защитный рефлекс — толстокожесть и хамство. Как говаривал поручик Ржевский по одному пикантному поводу.

Буран не прекращался. Только теперь, отойдя от ударной волны взрыва, я снова заметил вокруг себя круговерть снега, пытающегося нас засыпать. Почувствовал на своей шкуре удары ветра, сбивающего с ног по дороге до пещер.

Внутри пещеры, в которую мы, согнувшись в три погибели, забрались с Грачем, было холодно, но сухо. Снег залетал в нее лишь на полметра, неметя на каменном неровном полу, покрытом слоем земли, ровный белый порожек. Ближе к середине этого каменного логовища метался костерокб какой-то энтузиаст старался устроить себе и ближайшим товарищам обогрев из сжигаемых пустых патронных пачек. Их было много, но сгорали они быстро и тепла давали только на то, чтобы чуть оттаяли скрюченные помороженные пальцы.

В дальнем углу на распотрошенных «эрдэшках» и расстеленных бушлатах стонали раненые. Я было попытался их сосчитать, но сбился: они лежат ровным пластом, друг за другом, и в темноте пещеры невозможно определить, с какой ноги или руки заканчивается одно тело и начинается другое. Во всяком случае, их здесь больше десятка. Неплохо повоевали…

Некторые из лежащих стонут, другие лежат пластом беззвучно. Принимаю их за убитых. Грачев, словно прочитав мои мысли, поясняет:

— Без сознания. «Холодные» на улице лежат. Справа от входа. Не заметил что ли, когда входили?

Я мотаю головой: нет, не заметил. И вообще я шел до пещеры, не оглядываясь по сторонам, видя перед собой только одну цель — место, где нет снега и пронизывающего ветра.

По лицам сидящих около импровизированного костерка определяю, что в этой пещере расположились наш и второй взводы. Узнаю, что третий устроился в соседней норе, вместе с разведчиками. Наверху остались десантники с третьим отделением митинского третьего взвода, которому посчастливилось не принимать участие в общей свалки. Теперь за это счастье они мерзнут на пронизывающем ветру, лениво перестреливаясь с «духами».

Мне надоедает безрезультатно скользить по серым лицам сидящих рядом со мной товарищей, чтобы определить, кого здесь не хватает. И я кидаю в тишину, прерываемую лишь треском горящей оберточной бумаги и стонами раненых:

— В первом взводе какие потери?

— У нас один убитый и двое раненых, — отвечает одна из сгорбившихся над огнем фигур и по голосу узнаю Пашку Миревича.

— Кого?

— Пустошина осколком в голову. Даже не мучался. Щербакова ранило и Пилипенко. Но этих ничего, жить будут…

Вспоминаю замкомвзвода старшину Леху Пустошина, парня откуда-то с Вологдчины — спокойного здоровяка, которого во время службы не брала ни одна тропическая зараза. В душе нет ни боли, ни жалости — ничего. Одервенело. Наверное и боль и жалость придут, но — позже, не сейчас…