Василь Кучер - Плещут холодные волны

— Кто его знает? Поживем — увидим, — сказал Крайнюк и угостил махоркой Прокопа Журбу, оторвав ему на закрутку клочок свежей флотской газеты.

— Так ты и старшее начальство, сестричка, тоже гнетешь, не только нашего брата? — спросил матрос и тихо свистнул.

— Хуже. — Крайнюк вздохнул, и это понравилось матросам с носилок. Они, насторожась, прислушивались к его словам. — Служил я, братцы, командиром батареи в морской пехоте, потому что имел такую специальность, когда пришел на фронт. Служил и горя не знал. И никому не говорил, что писатель. Сначала под Одессой и потом тут, под Севастополем. И уже так изучил свою батарею и наших соседей справа и слева, что мог временами догадаться, о чем они думают, чего хотят, какие сны им по ночам снятся. Изо дня в день на передовой и в окопах. Думал книгу написать потом, когда войну закончим. И вот дернул меня черт поехать на Первое мая в Севастополь. Командир полка отпустил, замена у меня хорошая была, я и поехал. И тут возле самой Графской пристани, где когда-то памятник адмиралу Нахимову стоял, меня и стукнуло — тонная бомба упала. Немец летел очень высоко, поэтому не слыхал я гула и самолета не видел. Пришел в себя уже в госпитале, у них. — Крайнюк показал глазами на Оксану.

— Мы знаем про эту бомбу. Он ее, наверное, из стратосферы швырнул, — сказал Журба, глубоко затягиваясь махоркой.

— Я в госпитале недолго и пролежал, контузия была не очень тяжелая. Утром выписали, но сестричка ваша уже полную ревизию в моих документах произвела. И нашла среди них членский писательский билет… И пошло по начальству. И пошло. А когда я опомнился, возле меня все госпитальное начальство собралось, а сестричка ваша где-то и книги мои раздобыла. Показывает их всем, хвастается… Вот так-то, браточки, и распрощался я со своей батареей. Забрали меня в редакцию.

— Мы читали ваши заметки в газете. Даже в госпитале читали, — сказал Прокоп. — Прямо точка в точку, без вранья написано, вон они пусть скажут. Вы тот бой описали, где всех нас подкосило. Прямо все как было.

— Спасибо, — тихо сказал Крайнюк и по старой, гражданской привычке слегка поклонился.

— Там того нет, как в романе, когда казачий сотник выходит из своей хаты в валенках, а возвращается в сапогах. Еще и грохочет сапогами по крыльцу, отряхивает снег, — хохотнул Журба.

— Я во втором издании романа исправил эту ошибку, — спохватился Крайнюк.

— Так и надо, только я не читал. Не люблю книгу по два раза перечитывать, — сказал матрос. — И в кино не люблю по два раза на один и тот же фильм ходить…

Оксана укоризненно взглянула на него, словно обдала ледяной водой, а писателю сказала:

— Я не виновата, что так получилось, товарищ капитан третьего ранга. Но ведь на вашем билете была подпись Максима Горького, я сама видела. Разве я могла об этом умолчать? Подумайте только, Максим Горький!.. Когда я показала билет начальнику, то все врачи сбежались…

— А вы Горького видели? — спросил Прокоп.

— Видел.

— И говорили с ним?

— Говорил. Он мне этот билет вручал и подписывал…

Раненые нетерпеливо заворочались на носилках, не спуская с Крайнюка глаз. Ну, что же ты замолчал, капитан? Говори. Скажи им хоть слово из тех, которые тебе говорил Максим Горький. Может, им от этого хоть немного полегчает…

Крайнюк молчит, смотрит куда-то в сторону, на ослепительное и далекое море, которому, кажется, нет конца-края. Он жалеет о том, что начал этот разговор, а сам от них так ничего и не услышал. Сколько раз зарекался молчать и слушать других, а вот опять не выдержал. А они так хорошо и искренне говорили между собой, когда он стоял за штабелями снарядов! Но вот подошел и всполошил всех, словно птиц в саду. Теперь они не скажут ему всего того, что могли сказать Оксане. Зачем он вышел? Лучше бы достоял до конца разговора…

— Что же он говорил, Максим Горький? — спросил Прокоп.

Крайнюк вздохнул, вытер носовым платком потный лоб:

— Много говорил. Я как-нибудь восстановлю все в памяти и напишу об этом. А сейчас одно только помню. Он велел не гнушаться ни швеца, ни жнеца, ни пекаря, ни воина. Вот тогда, сказал он, будешь писать по-настоящему. Иначе — смерть мне как писателю… Смерть…

— Да! Здорово сказано, — тихо откликнулся крайний на носилках.

— Правда, святая правда, — прибавил второй, шевельнув забинтованной рукой.

— Не забудьте написать в книге про Юлькин башмачок, что ходил по рукам в нашей бригаде. Простреленный башмачок, носок в крови. И письмо от матери в нем лежало, — сказал Прокоп. — И о елках, за которыми мы ходили к немцам, чтобы притащить их ребятишкам в Севастополь на Новый год. А то вот она, сестрица, не верит мне… Хоть кол ей на голове теши, а не верит про нашего доктора…