Александр Андреев - Очень хочется жить. Повесть

Прокофий спокойно и беззлобно смотрел на распаленного Свидлера, осуждающе качал лобастой головой.

- Вот ты, Осип, вражеский язык знаешь, в Москве жил… Я считал тебя человеком понимающим. А ты такую чепуху городишь. Даже перед товарищем лейтенантом за тебя стыдно. Ай-яй-яй!.. Я ж тебе помогаю. Бойцы у тебя сейчас есть просили бы, а тебе дать им нечего, я знаю. А теперь они воду пьют - и сыты. Так тебе и воды жалко?!

- Да ведь они ручей высушат, если станут так пить! - возмущался Оня. - Где будем брать воду?

- А вон дождичек собирается…

Первый день над лесом текли, почти задевая вершины сосен и елей, теплые и тихие облака. Порой они, как бы задерживаясь, сгущались, угрюмо чернели, и тогда сеялся, шурша в листве и в хвойных ветвях, реденький грибной дождь. Но тучка вскоре светлела, уходя, и окропленные елочки, желтеющие березки благоухали свежестью. Облака прикрывали нас от налетов вражеской авиации. Второй же день выдался, как на грех, ясный, и самолеты трижды бомбили нашу группу. Двое были убиты, трое ранены, - их отправили в «госпиталь», в землянки, вырытые в центре обороны.

Военврач третьего ранга Раиса Филипповна производила операции в брезентовой палатке. У нее насчитывалось уже больше пятидесяти человек легко и тяжело раненных. Она падала от усталости, но не отходила от операционного стола. Бойцы глядели на нее с благоговением, как на мать. Она почти не произносила слов, губы были плотно и скорбно сжаты, только глаза, темные и большие на исхудавшем лице, выражали заботу, печаль, нежность и боль. Отведя меня в сторону от палатки, Раиса Филипповна попросила негромко, по твердо:

- Мне нужно шесть подвод для тяжелораненых. Остальные могут идти. А Свидлер дает только три. Можно бросить все, что угодно, только не раненых.

Я посмотрел в ее печальные глаза, на ее девически строгий и такой мирный пробор и ощутил внезапную жалость к этой милой женщине - жить бы ей дома в своем Арзамасе, лечить детей от кори, от простуд - она была детским врачом, - читать книги, ходить в кино, приглашать на праздники гостей; а она молча, терпеливо несет тяготы войны, которые порой и мужчине нелегко выдержать.

- Хорошо, Раиса Филипповна, я скажу Свидлеру, чтобы он дал вам лошадей. Готовьтесь.

Никита Добров, выйдя из землянки, сел на поваленное дерево и, заметив меня, улыбнулся, закивал седой головой, подзывая к себе. Я подошел, присел рядом, все время ощущая какую-то неловкость - не мог отделаться от мысли, что передо мной не тот Никита, с которым я прожил бок о бок почти десять лет (школа ФЗУ, годы в Москве), а совершенно другой человек, суровый, немного угрюмый.

Густая преждевременная седина накладывала на весь его облик оттенок умудренной зрелости. Лишь ясные насмешливые глаза да улыбка напоминали о прежнем Никите. Он явно томился от безделья.

- Если бы ты знал, как мне надоело, как стыдно вот так отсиживаться! - почти простонал он и поморщился, словно от боли. - Прямо возненавидел себя! Когда трогаемся?

- Сегодня в ночь.

- Скорее бы уж!..

- Вылечишься, может, на завод вернешься, в кузницу, - сказал я. - Хоть от потрясения оправишься…

Никита с жаром запротестовал:

- Нет, я должен рассчитаться с фашистами за свое погребение! Я сюда вернусь. Дай только поправиться. - Он неожиданно и хорошо улыбнулся. - А помнишь, Дима, как мы: ты, я и Саня Кочевой - ходили в военкомат и требовали, чтобы нас отправили в Испанию воевать с мятежными войсками Франко? И военный комиссар сказал нам, что своя война не за горами… Как мы были огорчены, что нас не пустили!..

- Да, - отозвался я, отчетливо вспоминая наш юношеский порыв в тот солнечный летний день. - Так уж мы были настроены - сражаться за свободу любой страны, любого народа. А вот жизнь свою, кровь и жизнь без остатка отдаем только за ту землю, на которой родились и выросли, и нет нам ничего дороже ее, родной земли. Возможно, только в годину огромных бедствий и потрясений человек предстает во всей чистоте своих высоких человеческих, гражданских качеств.

Справа, в расположении батальона капитана Волтузина, в последний раз, трескуче, по-сорочьи проскрежетав, хлопнули две мины. Затем все смолкло: вражеские батареи и танки отдалились от леса на ночлег. Попрощавшись с Никитой, я вернулся на КП, к ветхому шалашику на краю небольшой полянки. Солнце садилось.

- Вы слышите, товарищ лейтенант, как гудит лес - ровно тот улей, который, помните, я потревожил, - заметил Прокофий Чертыханов, идя на шаг сзади меня, - Ох, до чего же рвутся все домой!.. И веселятся, словно на свадьбу их пригласили…