Свен Хассель - Легион обреченных

— Куда бежишь, проклятый ворон? Не дезертируешь ли?

— Мы проиграли войну, — всхлипнул капеллан. — Лучше сдаться добровольно, тогда с нами ничего не сделают.

— Я тебе сдамся, грязная иезуитская свинья! Забыл свою нравоучительную речь, в которой призывал нас убивать красных дикарей? Теперь будешь помогать нам, а не то загоню в лоб гильзу, даже если мы потом задохнемся от вони! Теперь вкусишь убийства, которое так сердечно рекомендовал нам, трусливая …!

Порта поставил ему синяк под глазом, потом стукнул каской, отчего он обмяк, будто мокрая тряпка.

— Это… это нарушение субординации, — истерически завопил капеллан. — Я добьюсь, чтобы вас отдали под трибунал, если сию же минуту…

Я двинул его кулаком по физиономии, приставил дуло пистолета к вышитому золотом кресту на его нагрудном кармане и крикнул:

— Либо через три секунды будешь подавать нам патронную ленту, либо ты мертв, капеллан.

Плача от страха и злобы на свое унижение, он подполз, куда было указано. Мы не проявляли к нему никакого милосердия, но давали выход подавляемой жажде мести. Всякий раз, когда он неумело действовал, мы колотили его по пальцам рукоятками пистолетов.

— Это за Ганса Бройера!

— Это за Асмуса!

— А это — и это — и это — за Урсулу!

И еще за то, что я убил в течение часа из снайперской винтовки десяток людей, когда был вне себя от горя из-за смерти Урсулы!

И еще за то, что накануне убил того беднягу, в которого было почти невозможно попасть.

В глазах у меня плясали искры, я был в бешенстве. Я отдубасил его. Порте тоже нужно было свести длинный счет.

— Теперь ты попал в человеческие руки, свинья, и мы тебя не выпустим.

Отделав капеллана, мы заставили его идти к русским и прострелили ему ноги, когда он прошел две трети пути. Чтобы взять его, выползли три монголоида. Мы не стреляли, пока они не утащили своего пленника.

— Не знаю, как ты, — сказал Порта, утирая пот с лица, — но я чувствую себя новым и лучшим человеком.

Возвратясь в роту, мы написали рапорт, что капеллан фон Вильнау из Двенадцатой танковой дивизии дезертировал к противнику, что мы при этом стреляли в него и ранили. Теперь, даже если б он сбежал от русских, немцы расстреляли бы его как дезертира.

— Кто взял его — русские или азиаты? — спросил Плутон.

— Азиаты.

— Значит, он получит отличное благословение.

Все были довольны, что капеллан попал в руки воинов из самой варварской местности Советского Союза. Не каждый день им удавалось поиграть в свои игры с нацистом-священником.

Я бы хотел быть человечным. Хотел бы иметь возможность сказать, что у меня нет кровожадных инстинктов; но даже теперь прихожу в бешенство, когда вспоминаю, тем более встречаю тех, кто подстрекает к войне, всех идиотов, которые открыто или подлыми намеками разжигают вражду и воинственные инстинкты. Я видел результаты постыдной деятельности этих пропагандистов, комментаторов, фанатиков, холодных дельцов и пылких политиков. Это вредные животные, и значит, их нужно уничтожать. Выгнать из нор и щелей и разделаться с ними! Понимаю, что наше обращение с капелланом было варварским, но мы не могли поступить иначе. У меня нет сочувствия к тем, кто хочет войны, хочет заставить миллионы мирных людей отбросить все человеческие соображения. Они опасны, и я знаю, что им нужно противиться изо всех сил. О, если бы немцы могли это осознать и найти мужество соответственно действовать! Объединенный бунт немцев против войны, беспощадное сведение счетов с духом и тварями милитаризма — вот что расставило бы вещи по своим местам.

Перед тем как мы навсегда покинули Харьков, саперы почти уничтожили его. Харьков был большим городом; занимал такую же площадь, как Копенгаген, в начале войны там проживало восемьсот пятьдесят тысяч людей. Харьков был одним из красивейших городов Советского Союза и обладал таким же престижем, как Москва и Одесса. Триста тысяч его жителей были убиты. Как гордо заявил генерал Цайтцлер в приказе по соединению, он был «restlos vernichtet» [58] Полностью разрушен (нем.). — Прим. пер. .

Надо ли мне жалеть так называемого священника?

Не могу, и все тут.

— Прекрасно знаю, мой дорогой Байер. — Фон Барринг обеспокоенно покачал головой и положил руку на плечо Старику. — Положение невозможное. Это уже не война, а настоящее самоубийство. Приходится вести ее с помощью стариков и детей, но ты должен понимать, что им нелегко, беднягам, идти необученными в эту худшую из мерзостей. Так что прошу, будь с ними помягче. Представь себе, что тут оказался бы твой отец или младший брат; ты бы о них как-то заботился. Не сомневаюсь, кое-кто из вас тоже плакал, когда вам было по пятнадцать-шестнадцать лет. Если хочешь сделать что-то для меня, будь с ними добрым. Помоги им встать на ноги, насколько это возможно в таких жутких условиях. Не думаю, что нам стоит еще больше ухудшать им жизнь, они меньше всего этого заслуживают; если на ком нет вины, так на этих ребятах. Судя по новобранцам, которых присылают сюда, можно с уверенностью сказать по крайней мере одно: скоро призывать будет некого, и можно предположить, что война кончится.