Яромир Йон - Вечера на соломенном тюфяке (с иллюстрациями)

— Да-а-а!

— Как же было на самом деле?

— Пан капитан, ничего я не говорила…

— Верю. Расскажите только, что вы слышали…

— Это Нанда из пятнадцатой, она и сказала Финдейске новость в подвале, а потом вдруг девки в прачечной стали рассказывать, что какой‑то косталян… я, право же, не знаю… охотно берет мелочь от туристов… А пани Елиманкова сказала мне, будто в городе говорили, что у них дома подсвечники из замка!

— А вы стали разносить эти сплетни?…

— О боже! Пан капитан… я не разносила…

— Хорошо, Лойзочка, это мы увидим!

— Пан капитан! Божка, моя самая верная подруга, ждет меня за дверью и может подтвердить, что про это я сказала только ей…

— Ну вот! Это я и хотел знать!.. Вы жаловались Божке, что такой-сякой пан лейтенант, у которого отец кастелян, а мать продавала апельсины, по три на пятерку, вес обругал, поскольку вы у него не убирали и пререкались с ним… Так вот, эта Божка, ваша самая верная подруга, которая, как вы говорите, сплетен не разносит, пошла прямо к пану лейтенанту и все ему выложила.

— Пресвятая богородица!

— Отец пана лейтенанта — директор городского училища, а жена его — дочь почтенного учителя… Понятно?

— Ага! Так во-о-от оно что! Теперь я знаю, почему Божка в последние дни так переменилась, теперь мне ясно, кто ее на это подбил. Это дело рук косоглазой турчанки, зубного техника. По-чешски двух слов связать не может, а каждый день с Божкой до полуночи лясы точат, кофе варят электрическим нагревателем, а между прочим, это запрещено!

— И даже если бы отец господина лейтенанта был кастеляном, ничего позорного в этой профессии нет. Даже будь он лавочником, и вообще… если он кормится честным трудом… Какое вам до этого дело? Вы мстите ему за то, что он на вас пожаловался. Это бессовестно…

— Ох!.. Мне… пан капитан… все равно… как вы меня накажете… если собираетесь… уж как вам угодно… Удивительное дело, ведь эта Божка со своей турчанкой жгут свет после девяти и окна закрывают бумагой…

— Три недели госпитального ареста!

— Пан капитан, три недели — это много… за такой пустяк. Может, дней семь, а? Мне нужно домой на храмовый праздник…

— Хватит. Идите!

— Так, пан капитан… Вот, значит, что я заслужила, это за мой‑то тяжкий труд? Так, значит, меня отблагодарили?

— Сказано вам, идите!

— Если бы пан капитан сбавил наказание, я бы еще много кое-чего рассказала… Хотя ладно уж, расскажу, будь что будет… Пан капитан… та драка, тот скандал в гостинице «У черной розы»… Я знаю, там были и Божка и эта турчанка… И еще знаю… с кем из офицеров они там пировали…

— Доннерветтер… марш!

— Да ведь… иду уж… стало быть… шуму‑то… уж конечно!..

Вот так! А теперь послушайте, что со мной самим приключилось.

Отчитал я раз Марьяну, кухонную прислугу, по прозвищу Огрызок. За то отчитал, что она перед всем кухонным персоналом сказала мне:

— И не стыдно вам, старому пьянчуге? У вас же дома жена и дети!

Господа!

У меня в Свинянах трактир, рядом двадцать корцев пашни, мясная и колбасная лавка. Я спортсмен — классический борец. Я участвовал в схватках с Фриштенским и Шмейкалом, на афишах меня называли «грозный лев ческославянский», и спортивных наград у меня полный шкаф.

Вы только гляньте на мои мускулы!

Пожалуйста…

Раз! Пуговица отлетела, да уж ладно…

Вы только извольте взглянуть на мускулы, вблизи … ядро, а?

И представьте себе, это осмелилась сказать какая‑то пигалица!

Чего она только про меня не набрехала!

Начальству донесла, будто бы я вечером в коридоре обнимал Паржичкову из двадцать первой. Об этом по горячим следам она, мол, в ту же ночь рассказала Mapжке Стейскаловой, та, в свою очередь, — Ванде Криштофовой, а Ванда — Ветке Улиановой, а уж Ветка разнесла по всему госпиталю.

На поверке Ванда от всего отреклась и под конец разревелась. Господа! Я сроду не видывал, чтобы женщина так рыдала!

Пан капитан обратился ко мне:

— Барцас, может, вы ее простите? Она говорит, будто у нее тяжело больна мать.

Ладно, простил.

Выходим с ней вместе из канцелярии, а она по-хулигански высовывает язык и кричит:

— Мне, Барцас, плевать на вас!

Оборачиваюсь.

— Послушайте, вы! Что вы себе позволяете? Я фельдфебель…

— Вы еще это попомните! — взвизгнула она и убежала.

Я прямо остолбенел.

Подумал-подумал… и отправился в город выпить пива.

Неделю этак спустя получила моя жена анонимное письмо. В нем говорилось, что я, бесстыдник, ухаживаю за Паржичковой, что выпиваю частенько… и тому подобный вздор.