Яромир Йон - Вечера на соломенном тюфяке (с иллюстрациями)

Но что хуже всего — чумной дух от нее идет, зловонье какое‑то.

Подала она ужин.

Картошку в мундире.

По случайности я заглянул к чижику в клетку.

Птица вытянула крылышки и доживала последние минуты. Вот-вот испустит дух. Жена ее не покормила. Забыла, мол, то да се…

Ладно, проглотил я свою злость.

Но потом все-таки не сдержался и говорю вроде бы про себя:

— Вот оно, значит, как… Птицу голодом уморили, а мне подсунули на ужин вонючего рака с картошкой — приятного аппетита!

Не пикнула в ответ.

Схватил я шапку и хлопнул дверью.

Домой вернулся после полуночи.

У нее еще свет горел. Сидит, сжалась в комочек у своей швейной машинки и читает наши старые письма, еще с той поры, когда мы влюблены были.

Как ни в чем не бывало, отстегиваю подтяжки.

И вдруг она ни с того ни с сего:

— Прощай, Ваша, позаботься о детях…

Бросилась к окну, распахнула створки — и гоп!

Еле успел схватить ее за юбку. Застежка порвалась. Марженка разрезала себе правую руку. Сжал я ее, точно клещами, встряхнул и говорю спокойно:

— Женщина, полно… Опомнись!

— Ваша, — кричит истошно, — пусти меня! Все равно нам с тобой жизни нет.

— Не скандаль, дуреха… Что соседи скажут!

— Убей, ну, убей меня! — вопит она, словно помешанная. И все к окну рвется.

Мечемся с ней по кухне, опрокинули стулья, лохань с посудой.

Кровь во мне взыграла.

Пхнул я ее под ребро, чтобы в чувство пришла.

Франтик проснулся. Заспанный, испуганный. Поднял рев.

Соскочил с кровати, как был, в нижнем бельишке, схватил свой деревянный меч — и давать тыкать меня в ногу.

— Папочка! Папочка! Отпусти мамочку!

— Убирайся, парень, не то сломаю твой меч!

— Убей меня, Ваша… Не вынесу я этих мучений!

— Отпусти мамочку, папа! Отпусти мамочку!

Схватил я их обоих, Франтика и жену, в охапку и бросил на постель, точно двух кроликов. Обняли они друг дружку.

А я до утра ходил по мастерской. В руке — веревка.

Выкурил самое малое сигарет тридцать.

Все раздумывал: вешаться или не вешаться.

Уж лучше смерть, чем такая проклятущая жизнь.

Утром я пришел к завтраку и поцеловал Марженку.

Началась война. Я даже обрадовался, когда меня призвали.

«Будь что будет, — думаю, — а хуже, чем сейчас, все равно не бывает, Коли убьют, так хоть умру честно, не с петлей на шее, семью не опозорю… Жена получит пособие, о детях позаботится государство».

Должен сказать, собрала меня Марженка в дорогу — лучше быть не может.

Нашила носовых платков, подштанников, рубах, носков навязала, напульсников, рукавиц — пожалуй что и лишку даже. Уложила все чин по чину в рундучок, ничего не позабыла. И сверху — конверты с нашим адресом, и марки наклеены. Фотографии детей, карандаши, перья, пузырек чернил, наусники, гребешок, бритвенный прибор, крем для кожи и новехонький фонарик с батарейкой.

Теперь уж всего не упомнишь.

На вокзал пришла с детишками, и все трое повисли у меня на шее.

— Ваша, Вашичек, я ж тебя люблю, тебя одного… Будь же и ты подобрей ко мне, вспоминай, пиши хоть через день. А я шить стану… Не оставлю тебя заботами, посылать буду…

Размяк я, что воск, слезы на глазах, и говорю:

— Не горюй, Марженка, я ведь всегда тебя любил. Ворочусь живым. Главное — о детях позаботься, чтобы все у них было, у дорогих наших крошек…

Покуда я был в гарнизоне, она дважды в неделю присылала белье, куличи, копченое мясо, сигареты.

Только часто писать я не мог.

Наша рота обороняла железнодорожное полотно, мостовую арку и виадук.

Русские обстреливали из пушек вокзал, а там стоял поезд с боеприпасами.

Случилось это часов в девять утра.

Вдруг — снаряд, словно дикий кабан. Я так и влип в землю. Один вагон с прямого попадания взлетел на воздух.

Вокзал рассыпался, точно карточный домик. Машинист вывалился из паровозной кабины.

Кочегар на паровозе доехал до самых наших позиций.

Изо рта у него текла кровь.

Вагоны горели.

И рвались один за другим.

Куски железа и щепки летали над нашими головами.

Вызвалось нас шестеро — добровольцев.

Вскарабкались мы на паровоз, скорчились за тендером, гоним состав задним ходом.

Четырнадцать вагонов удалось отцепить.

Я ехал в последнем, на буфере, уж мы были шагах в пятистах от цели.

Думалось, все сойдет благополучно. Но тут взорвался третий с конца вагон.

Железяка с шурупом — видать от засова — застряла у меня под лопаткой.

Я потерял сознание.

Ребята потом говорили, что висел я на буфере, как мокрая тряпка.