Яромир Йон - Вечера на соломенном тюфяке (с иллюстрациями)

В тот же вечер встречаю Тобиаша, а он и говорит:

— Черт возьми, нет ли у тебя спички?

Зажег папироску и этак сквозь зубы:

— Слыхал — Марженка‑то спичками отравилась…

Я чуть в уме не тронулся.

Посылал ей через Йозифека письма, прощения просил, умолял снова прислать мне этот медальончик — мол, буду носить его у сердца, которое горячо бьется для нее одной, купил ей конфет, пелерину, уговаривал беречь себя и только — ради всего святого — поправиться.

До того мне вдруг жалко ее стало.

Воротилась она из больницы — росточком вроде бы еще поменьше, осунулась, пожелтела, а глаза грустные такие… Да… Ревел я, как дитя малое… Обещал носить ее на руках… Наговорил ей всего с три короба.

Потом я открыл собственное заведение, и мы поженились.

Скажу сразу: дома все мне было не по нутру.

Через год родился Франтик. Пришлось звать доктора. Марженка два месяца не поднималась с постели, а едва очухалась — появилась Ружена. У детишек часто бывали поносы, потом и я слег.

Короче — сплошной лазарет.

Марженка за всеми ухаживала, сама кормила детишек грудью, варила, стирала, гладила, по ночам шила на заказ и до того изнуряла себя работой, что остались от нее только кожа да кости.

Совсем извелась. С лица спала — не узнаешь.

Не любил я выходить с Марженкой на люди. По мне, женщина должна быть хорошо одета, на груди вырез, ленты, шляпа с пером цапли.

Марженка была портниха, а сама ходила черт знает в чем.

Идет, бывало, в воскресенье в костел — бабы оглядываются, крестятся.

Я в толк не мог взять: живет в городе, а одевается хуже скотницы.

Одному богу ведомо, с чего это она все дурнела и дурнела.

Короче, пугало — и только.

Все в ней было мне противно: фигура, кривые ноги в башмаках, исколотые желтые пальцы, веснушчатый нос огурчиком, козьи глазки, вечно красные, точно заплаканные, и особенно этот острый, торчащий подбородок.

Тобиаш мне как‑то и говорит:

— Дружище, жена у тебя… Ну и ну!

Марженка скоро поняла, что я ее больше не люблю.

На эти дела чутье у нее было редкое. Но мне ни словечка не сказала, все присматривала за детьми да по хозяйству.

А меня еще больше злило, что она тихая, воды не замутит.

«Хоть бы бранилась, — думаю, — была бы язва злющая… тарарам бы поднимала из-за каждого пустяка или за мужиками бегала — и то бы, верно, была мне милей».

Шила она допоздна, засиживалась за полночь.

Машинка тарахтит прямо под ухом, разве уснешь? Зато есть предлог сходить в трактир или к знакомым.

Везде было лучше, чем у нас.

Бог ты мой, в любом доме муж да жена, у всех дети, еще и пораспущенней моих. Но, черт подери, у других все выглядело совсем иначе, веселее, уютнее. Подадут кофейку, пирога предложат, смеются, разговаривают…

А у нас?

Тихо, как в костеле. Дохнуть боишься. Жена молчит, все у своей машинки или у лохани, в мыльной пене. Нижняя юбка, на ногах старые шлепанцы. Кашляет. Спросишь ее о том, о сем — подожмет губы и в слезы.

Сижу в кухне за столом.

Доел суп с клецками и жареную картошку, скручиваю цигарку, сметаю с клеенки табачные крошки и говорю:

— Жена, где дети?

Долго молчит.

Потом отвечает, словно бы через силу:

— Я отослала их к соседу.

— Уж не думаешь ли ты, что дети только твои?

— Зачем мне так думать, Ваша? — и плечами пожимает, клетчатая кофта висит на ней, как на огородном пугале. — Да что же мне делать? Когда дети дома, ты на них кричишь, бедняжки и пикнуть не смеют. А потом подзатыльника дашь и уходишь.

— Еще чего не хватало! Что ж, по-твоему, я и наказать их не могу? Видали? Как-никак, черт возьми, я им отец!

— Наказывай, но в меру… и коли заслужат.

— Заступайся за них больше… со своей обезьяньей любовью.

— Уж лучше убрать их с твоих глаз, хоть поешь спокойно. За любовь свою я и терплю от тебя… Ладно, Ваша, я все снесу, ты только подкладывай себе побольше… Еще, еще…

— Не болтай чепуху и позови детей. Я хочу их видеть — отец я им или нет!

Пришли дети.

Держатся за руки.

Руженке было четыре года, Франтику пять.

Мальчишка весь в нее. Такой же низкий лоб, на голове воронье гнездо, козьи глазки, тот же нос и желтый подбородок. Все хворал, из уха у него текло. Голова вечно обвязана.

Девчонка — та в мою стать. Краснощекая, ядреная, как репка, толстая, и характером тоже в меня — взбалмошная.

Вошли и стоят молчком.

— Что надо сказать? — учит их Марженка.

— Добрый вечер… папочка.

— Хватит, — говорю. — Где вы были, дети?