Яромир Йон - Вечера на соломенном тюфяке (с иллюстрациями)

Все в этих покоях было убрано, закрыто, крепко заперто. Богато инкрустированный секретер в стиле барокко со своими поблескивающими, волнообразно изогнутыми выдвижными ящиками, всем своим видом говорил: «Ничего не покажу, что у меня внутри! Отойди прочь!». В медных скважинах никогда не торчало ни одного ключика!

На столиках из полированного ореха никогда не была забыта или брошена какая‑либо вещь. На зеркально-гладкой, без единого пятнышка поверхности стояли хрупкие фарфоровые статуэтки, вазочки, сувениры, книги, уставленные безупречно ровными рядами.

И пол в комнатах тети Налы был до янтарного блеска натерт воском. Когда мне случалось забежать туда с куском хлеба, намазанным творогом, я не осмеливался положить его на что‑нибудь и все время следил, чтобы даже крошка не упала на пол или на дорожку с орнаментом из выцветших роз.

Тетя Лала играла на пианино арии из опер «Аида» или «Норма», венские вальсы с литографированных пожелтевших нотных листов, а меня больше всего удивляло, как ловко она перекидывает правую руку через левую.

Она играла и пела.

Я стоял возле нее, облокотившись на спинку обитого красным плюшем кресла: сесть засаленной задницей в такое кресло было бы страшным грехом. Я слушал и разглядывал картины в тяжелых позолоченных рамах. Звуки пианино и пение тети Лалы очень гармонировали с альпийским пейзажем, на фоне которого была изображена пастушеская хижина, а возле нее некий господин в цилиндре показывает даме с турнюром на водопад, низвергающийся в фиорд, откуда подплывают ладьи с веселыми свадебными гостями.

Но подобные пейзажные картинки не слишком занимали меня. Зато мою мальчишескую душу целиком захватило висевшее над пианино большое полотно в раме из оленьих рогов. На нем была представлена трогательная история, которую я в своем воображении связывал с печально отцветающей красотой тети Лалы.

Эта огромная олеография называлась «Пойманные беглецы». Мать, высокородная госпожа, настигнув убегающих влюбленных, стоит в дверях, устремив на них укоризненный взор. За ней слуга в ливрее, он держит плед и бич. В нише у окна, очень похожего на окно в первом этаже нашего дома, висят ружья и клетка с канарейкой. У стола сидит, закрыв лицо руками, красивая молодая дама под вуалью, в дорожном костюме. Она плачет от стыда. Ее жених, бравый молодец с орлиным профилем и непокорными кудрями, вскочил навстречу матери своей невесты с видом строптивым и вызывающим. Господский лесничий согнулся в низком поклоне. Его жена в одной нижней юбке держит на руках грудного младенца. За ее юбку уцепился мальчик в тирольском наряде, зажав в кулачке деревянную лошадку. Его маленькая сестренка сидит на полу и разбрызгивает ложкой кашу из миски. Тут же и охотничий пес, совсем как дядин Брок, вылез откуда‑то и с ворчанием смотрит на вошедших, на старую госпожу и лакея.

Слушая тетину игру, я предавался мечтаниям, и сцена, изображенная на картине, становилась ясна мне как божий день.

Я, я был тем отважным молодым мужчиной, а тетя Лала‑той молодой аристократкой, которую я увез против воли ее родителей! Старая дама была, конечно, бабушка, владелица немошицкой усадьбы, а вся история происходила в сеземицком охотничьем домике под Кунетицкой горой.

Именно так было, и не иначе!

Стоило только тете Лале уйти в город, как я, бывало, прокрадусь в ее комнаты, чтобы еще раз обследовать выдвижные ящички откидного умывальника, понюхать пудреницы, коробочки и флакончики с французскими надписями. Я трогал черепаховый гребень и утаскивал шпильку для волос, перламутровые пуговички или ленты. Я целовал старинный браслет с аметистом, который достался тете после смерти моей матери, опускал палец в розовую, с ванильным запахом, воду в полоскательнице, нажимал клавишу пианино и, наконец, прислушиваясь к монотонному гудению мельницы, чутко пережидая малейший шорох, на цыпочках подходил к картине «Пойманные беглецы».

Внимательно посмотрев на себя в тетино зеркало, по обеим сторонам которого стояли витые позолоченные свечи, я убеждался, к своей великой радости, что очень похож на похитителя с картины, за исключением разве что орлиного профиля.

Догадки же мои относительно эпизода, запечатленного на полотне, окрепли еще больше после того, как мы с двоюродным братом, притаившись у садовой беседки, подслушали разговор тети Лалы и капеллана из работного дома.

Этого кругленького, чистенького человека, которого я в глубине души сильно недолюбливал, тетя называла «мосье аббат». Услышанное нами полностью совпадало с сюжетом картины, а также и со слухами, что в молодости тетя Лала была влюблена в драгунского подпоручика принца Гройе, и то ли они уехали вместе куда‑то в Галицию, то ли она за ним уехала, ничего не сказав родителям. А наш дедушка, ее отец, державший мельницу, так разгневался, что со страшной руганью перебил у бабушки на кухне всю посуду и кинулся за ними следом. Он благополучно добрался до Польши, принца того выбранил по-немецки, мимоходом заключил в Кракове выгодную торговую сделку, привез Лалу домой, запер ее в комнате и приказал, чтобы она не смела являться ему на глаза.