Яромир Йон - Вечера на соломенном тюфяке (с иллюстрациями)

— Внимание! «Кастальдо-марш», шестерка!

И в тот же миг зарокотали малые барабаны, словно надвигающаяся горная лавина; взблеснув, ударились друг о друга три пары медных тарелок, и принялись молотить по большому барабану палочки — бум-бум-бум-бум! А затем — рев труб, пискливые голоса флейт, душераздирающий вой афолионов, с которым сливались оглушительные, словно раскаты грома, глубокие партии басов. Летали по клапанам пальцы, надувались щеки сытых, откормленных парней с красными, потными рожами.

Но тетя Лала держалась с достоинством.

Боже мой, сколько раз вместе с ней кидался я к окнам старого дома при гальдовской мельнице, когда приезжал военный оркестр из Высокого Мыта или Градеца! У пардубицких драгун и уланов оркестра не было, и для нашего городка это являлось большой редкостью.

Однако прежде мы видели оркестр издали, в романтической, театральной позолоте, как мой парадный шлем и начищенный патронташ.

На расстоянии все красивее.

А теперь, тетушка, можешь видеть этот оркестр вблизи, в тесном закопченном помещении с немытыми окнами и полом чернее, чем кожа венецианского мавра.

Но удивительно — тетушка и бровью не повела!

Поднеся к глазам лорнет, она заглядывала в ноты, не забывая улыбаться, и даже сама притопывала в такт прюнелевым башмачком.

Вдруг капельмейстер остановился и дал знак музыкантам смолкнуть.

— Кадержавек, вы почему не играете?

— Осмелюсь доложить, пан капельмейстер, я исправлял ошибку в нотах своей партии.

Тут, к моему великому изумлению, тетя подошла к этому человеку, наклонилась над пюпитром, словно бы ее заинтересовала та ошибка в нотах, они о чем‑то между собой пошептались, тетя Лала кивнула ему на прощанье и спрятала в свою смешную сумочку-помпадурку какую‑то бумажку.

— Итак, все сначала, — поднял палочку капельмейстер.

Дзинь, дзинь, дзинь, дзинь!

Я взял тетю под руку, и мы по лестнице направились к выходу, Я спросил:

— Откуда ты знаешь этого идиота ефрейтора?

— По филармоническим концертам. Это профессор консерватории Кадержавек, скрипач-виртуоз.

— Но здесь он дудит в кларнет.

— Он владеет обоими инструментами.

— А о чем ты с ним говорила?

— Попросила автограф для своей коллекции.

— А!

Через весь двор к нам бежал прапорщик. Он ухватил меня за хлястик шинели и, не обращая внимания на тетю, загорланил на всю округу:

— Ну, парень, и потеха же была с этим старикашкой майором, вот уж осел австрийский — он приказал, чтобы мы…

— Что ты дерешь горло, — оборвал я его. — Говори по-человечески, у меня сейчас нет времени слушать твою дурацкую болтовню. За обедом расскажешь.

Прапорщик застыл с открытым ртом, а мы пошли дальше.

— Это тоже офицер? — спросила тетя.

— Да, дорогая тетушка. Фендрик, как их называют.

— А почему ты мне его не представил?

— Ах, бога ради извини, дражайшая тетушка. На фронте я совсем омужичился и забыл светский этикет… Ты ведь помнишь, я был очень воспитанным мальчиком, не правда ли?

За углом облупившейся стены возле конюшен была навозная яма.

Там мы увидели солдата в миткалевой рубахе и в фуражке, еще сидящего на корточках и затягивающего ремнем красные штаны.

Сперва я хотел рассердиться, но потом лишь сказал укоризненно:

— Люди, ну что вы делаете? Сколько раз я вам приказывал оправляться в надлежащем месте, а вы все-таки не слушаетесь. Кропа-а-а-чек!

Из конюшни выскочил капрал с хворостиной, отдал честь, а заметив солдата у навозной ямы, зарычал, как разъяренный тигр:

— У, черти собачьи, паскудники!

Я заставил тетю отвернуться и нежно обнял ее за талию.

— Ты не представляешь, какая морока с этими людьми, как низко упала нравственность, насколько разложилась дисциплина. Им пройти‑то надо пару шагов дальше, через двор. Но привыкли на фронте — без всякого стыда…

В конюшне я показал тете двенадцать одров.

Они уже не ели ни хартфутр — черное, спрессованное кругами, похожее на сургуч вещество, ни солому. Сена не было. Четырех бедных животных отправили утром в ветеринарную лечебницу — с облезлыми шеями, впалыми боками и несколькими волосинами на месте конского хвоста.

Тетя с видом знатока обошла конюшни и очень деликатно спросила капрала:

— А почему у вас нет табличек с именами лошадей?

— Милостивая госпожа, — снисходительно усмехнулся капрал, — я раньше служил в уланах, там спуску не дают. Я порядок знаю. Но сейчас разве мыслимо? Вон тот, с перевязанной ногой, — Тонда, добрый конь, но ослабел сильно. Тянул воз и на Вацлавской площади упал. Этот белый с отвислой губой — Пепек, а ту кобылу, милостивая госпожа, у которой течет из ноздрей, зовем Утринос. Вот какие славные имена у наших коней. Уж куда лучше!