Яромир Йон - Вечера на соломенном тюфяке (с иллюстрациями)

Тетя Лала дала капралу для коней мешочек сахара, две кроны — и мы ушли оттуда.

На главном дворе, где там и сям блестели лужи, на соломенных тюфяках сидели и лежали солдаты.

Старые, больные люди, призванные защищать издыхающую империю, переносили тюфяки. Но едва вытащив их во двор, они уже выбились из сил, положили тюфяки и присели на них отдохнуть.

— Ну, еще поднатужьсь! Давай-давай, — погонял их унтер.

Никто не пошевелился.

Я подошел к низкорослому солдату с пепельно-серым морщинистым лицом, сидевшему ближе всех ко мне. Большую красную фуражку его подпирали оттопыренные уши.

— Малина, кто тебя заставил это делать? Ведь у тебя кила!

Солдат ничего не ответил и только усмехнулся, продолжая сидеть на тюфяке.

— Ты откуда, Малина? — спросил я громче, желая выяснить, кто из младших чинов отрядил больного человека на тяжелую работу.

Он шмыгнул носом и ничего не ответил.

— Ты из другой роты? Из кухни? Из канцелярии?

— Не, молодой пан, я из Бенешова. Я повернулся к тете.

— Ты видишь перед собой австрийскую армию. Попробуй, добейся от него чего‑нибудь, от идиота. А великий эрцгерцог Фридрих телеграфирует императору о том, что в войсках жив дух принца Евгения. Боже праведный! А теперь представь себе, дорогая тетушка, — от тебя еще требуют, чтобы с этими людьми ты совершал военные подвиги. Да тот, кто повинен во всех наших мучениях, пусть умрет страшной смертью, кожу с него надо содрать заживо…

Я показал тете еще лазарет — несчастных, мерзнувших под одним одеялом или под собственной шинелью. Она раздала им все деньги, которые у нее были при себе.

Они порассказали ей такого, что она плакала.

Золотое сердце было у тети Налы!

Выходя из ворот, я хотел спросить ее о впечатлении, но удержался. Я тоже был сыт всем этим по горло.

Показав ей истинное положение дел, я полагал, что это будет на пользу витающей в облаках, романтической даме, которая еще жила в мире прекраснодушных иллюзий своей молодости.

Когда мы прощались, она поблагодарила меня, а я поцеловал ей руку.

Тот профессор консерватории, знаменитость, не выходил у меня из головы.

— Вебер, — спрашиваю старшего писаря, — кто этот Кадержавек?

— Который?

— Да тот, что в оркестре. Дудит на кларнете.

— А! Это politisch verdächtig [163] Политически неблагонадежный (нем.). . Три раза ездил на гастроли в Швейцарию и в Голландию. Шпион.

— Черт вас всех побери! — выругался я, чтобы отвести душу. — А почему он не в строю?

— У него одна нога деревянная, на сапоге подошва во какая — сантиметров двадцать.

— Ага!

Я еще с минуту поразмышлял об этом, а потом начисто забыл.

Тетю Лалу я с того времени больше не видел.

Меня перевели в Броумов, в лагерь сербских военнопленных.

Однажды я опять попал в Прагу, и дворничиха сказала, что барышня с третьего этажа уехала к родственникам в Хеб. Это выглядело странным, так как никаких родственников у нас в Хебе никогда не было.

Я решил, что дворничиха что‑то спутала.

В мае тетя вернулась и заболела.

Телеграмма дошла до меня слишком поздно. Когда я приехал, она уже скончалась.

Я очень горевал. С нею была связана вся моя юность, мое сиротское детство — она заменила мне мать.

Причиной смерти, вероятно, была застарелая болезнь сердца. Но внутренний голос говорил мне, что и я своим жестоким поступком ускорил ее кончину. Кто дал мне право, упрекал я себя, отнимать у старой, деликатной дамы ее лучезарный, нереальный мир, который она создала еще в юности, полюбив молодого драгунского офицера? Кто дал мне право увести эту женщину тонкого воспитания из обители ее грез и столкнуть лицом к лицу с нищетой, грязью, с людьми, физически и морально опустошенными войной?

К чему вообще обнажать перед пожилым человеком фальшь, на которую он в течение всей своей жизни старательно набрасывал покровы? Ведь он не в силах вынести жестокой правды, способной подкосить его и разрушить самые основы, на которых он строил свою жизнь.

Такие мысли мелькали у меня в голове, когда я смотрел на лежащую неподвижно сморщенную старушку с седыми волосами и глубоко запавшими глазницами.

Лицо ее было словно из желтого мрамора. До невероятности ссохшееся тело было облачено в так хорошо знакомое мне муаровое платье. Застывшие пальцы сжимали крестик. Крохотные, совсем детские башмачки на ногах. Но даже покорность, с какой мертвое тело приготовилось встретить забвение, распад — самую жестокую правду жизни для женщины, стремящейся сделать эту жизнь прекрасной и возвышенной, — даже это не уронило в моих глазах мертвую тетю Лалу.