Олег Курылев - Суд над победителем

— Но ведь это я нашел тебя! — воскликнул Алекс с шуточным укором. — Надеюсь, ты не забыла?

— Да. И я за это тебе благодарна.

Он снова взял ее ладони в свои руки:

— За что же благодарить? Ни я, ни Эйтель не принесли тебе счастья.

— Но в этом нет вашей вины. Мы все были детьми, а потом обстоятельства и война разбросали нас в разные стороны.

— И я воевал против вас…

— Не говори так, — она приложила палец к его губам, — мы все всё прекрасно понимаем. К сожалению, в Германии никто не знает твою историю. Англичане организовали информационную блокаду. Скажи, а ты был в Дрездене после войны?… А в Хемнице?… Там можно что-нибудь восстановить?

— В центре почти все нужно строить заново.

Раздался негромкий стук в дверь.

— Что это? — испуганно спросила Шарлота. — Уже все?

— У нас осталось пять минут, — ответил Алекс.

Взявшись за руки, они не сговариваясь встали.

— Шарлотта, уезжай из Англии, — быстро заговорил он. — Джон Скеррит поможет тебе. У меня есть немного денег, которые по завещанию…

— Не говори про завещание. Я хочу, чтобы ты жил, и ты будешь жить! Мне обещали… Мне обещали.

Она прижалась к нему, и оставшиеся четыре с половиной минуты они простояли молча. Он не сказал, что любит ее, побоявшись, что в момент произнесения этих слов не выдержит и голос его сорвется.

Весь следующий день он пробыл один, а когда на улице сгустились сумерки и большое зарешеченное окно постепенно погасло, в камеру в сопровождении тюремщика вошел мужчина лет тридцати пяти, одетый в обычный черный костюм. Тюремщик достал связку ключей и отпер тот самый угловой шкаф, который всегда был закрыт и на который Алекс давно перестал обращать внимание. Внутри его оказались весы и ростомер.

— Прошу вас, сэр, встаньте на весы, — сказал мужчина в костюме, предварительно со вниманием оглядев осужденного.

— Вы помощник мистера Пьерпойнта? — догадался Алекс.

— Да.

Сразу, как только его вес и рост были отмечены в записной книжке, помощник палача ушел, не сказав ни слова. Тюремщик не спеша запер шкаф.

— Вы по-прежнему не желаете исповедаться?

Алекс отрицательно покачал головой.

— У вас есть бумага и карандаш? Может, принести конверты?

— Спасибо, все что нужно, я уже написал. Надеюсь, мой адвокат навестит меня завтра?

— Конечно. Сейчас вам принесут ужин.

Тюремщик ушел, а Алекс, все тело которого от нервного шока покалывали мелкие иголочки гусиной кожи, опустился на кровать.

Вот и все. Осталось пятнадцать с половиной часов. Как прожить их не в страхе? Как отключить свой мозг на все это время, отравленное мыслью о смерти? Уснуть? Вряд ли ему это удастся. Попросить снотворного? Но закон запрещает давать приговоренному сильнодействующие препараты и спиртное. Только легкий успокаивающий укол утром за час до казни, какие делают в госпиталях перед серьезной операцией.

Он вдруг отчетливо вспомнил свой первый детский страх смерти. Ему было тогда лет шесть, все ушли, он лежал дома с ангиной, а за окном стояло яркое лето и шумела пестрая рыночная площадь. Он выбрался из кроватки и босиком, в ночной детской сорочке подошел к окну. Привстав на цыпочки и глядя сверху на течения и водовороты фланирующей публики, бегающих детей, множество раскрытых зонтов, под которыми расположились торговцы со своими лотками и ручными тележками, он совершенно неожиданно для себя вспомнил, как совсем недавно по соседней улице везли гроб, за которым шла печальная процессия родственников. И сейчас его буквально пронзила страшная своей неоспоримой правдой мысль о том, что все эти люди внизу, все-все до единого когда-нибудь умрут. Можно сомневаться во всем на свете, даже в самых, казалось бы, истинных вещах: в существовании Бога; в том, что Земля вращается вокруг Солнца; что после лета придет осень, а затем зима… Нет сомнений лишь в одном неизбежном и страшном факте — всех, и его самого в том числе, ожидает смерть. Пускай через пятьдесят или даже семьдесят лет, но он, маленький мальчик Алекс, умрет, и это так же верно, как то, что сейчас он стоит возле окна и ревет впервые в своей жизни не от обиды и детского страха, а от отчаяния, порожденного осознанием этой страшной неизбежности. Он подбежал к своей кровати и, рыдая, зарылся лицом в подушку. Но разве мог он представить тогда, что спустя каких-то девятнадцать лет будет лежать на тюремной кровати в камере смертников в ожидании своего последнего утра. Уже нет ни родителей, ни Эйтеля, ни той шумной площади Старого рынка. Для него нет даже неба и солнца, которые он больше не увидит.