Олег Курылев - Победителей не судят

— Это к нам, — констатировал Эйтель. — Больше не к кому.

— Боже, когда это кончится! — запричитала фрау Шеллен. — Что им еще нужно? Они же обещали.

— Давай подождем.

Минут через десять эсэсовец с полицейским вышел, нервно потоптался возле дверей, посмотрел на часы, затем махнул рукой, и все трое быстро пошли по переулку в сторону Крестовой церкви. Когда они скрылись за поворотом, Эйтель схватил мать за руку и потащил к дому.

В квартире он бросился к комоду и отыскал в нем красный флаг со свастикой, тот, что фрау Шеллен сшила в «период борьбы» в пику своему мужу. Прямо напротив входной двери Эйтель кнопками приколол флаг в простенке между дверьми, ведущими в гостиную и в спальню родителей (как делал это уже однажды). Из гостиной он притащил небольшую тумбочку и приставил ее к стене под флагом. Затем он бросился в свою с Алексом комнату, снял со стены паспарту с пикирующим трипланом Красного барона и побежал с ним в мастерскую отца. Порывшись в кипе художественных журналов, он отыскал в «Германии» цветной портрет Гитлера и схватился за ножницы. Вскоре на тумбочке под вертикально приколотым флагом стоял портрет фюрера и маленький цветочный горшочек с россыпью нежно-розовых азалий.

Когда спустя полтора часа в дверь позвонили, Эйтель встретил гостей — это были Зинталь с полицейскими, а также супружеская пара — соседи, проживавшие этажом ниже.

— Квартира Николаса Шеллена? — спросил эсэсовец.

— Да. Но папы нет.

— Где же он?

— Папа уехал в позапрошлую пятницу, — грустно произнес мальчик.

— В позапрошлую пятницу? — удивился Зинталь. — И с тех пор не возвращался?

— Нет, — Эйтель всхлипнул. — Они с мамой поругались, и я думаю, что папа уже никогда не вернется.

— Вот как!

Вошедшие уставились на флаг, портрет Гитлера и горшочек с цветами. Им стало неловко, ведь в их собственных домах не было столь любовно оформленных «уголков фюрера».

Эсэсовец взъерошил Эйтелю волосы:

— Ну-ну, куда же уехал твой папа?

— В Англию.

— Как в Англию? Он что же, эмигрировал?

Эйтель молча кивнул и опустил голову:

— Они часто ругались, особенно когда были выборы канцлера или в рейхстаг.

Соседи, которые, по счастью, не видали возвращения Николаса из тюрьмы, так как последние два дня уезжали за город, подтвердили, что фрау Вильгельмина расходилась со своим супругом в политических взглядах.

— А где твоя мама? — спросил Зинталь.

— Она в спальне. Мама плохо себя чувствует, господин офицер.

— Хорошо, мы не станем беспокоить твою маму, но ты разрешишь нам осмотреть комнату твоего отца?

Эйтель провел гостей в мастерскую. Особенно смотреть здесь было нечего, так как перед отъездом Николас с помощью сыновей и супруги навел в ней порядок. Зинталь походил из угла в угол, догадываясь, что никакой дурак, уезжая в эмиграцию, не оставит после себя компромата. Еще он понял, что, раз художник уехал десять дней назад, значит, картину в Дом Литераторов принес и повесил кто-то другой. А поскольку она, как выяснилось, несколько лет валялась где-то среди мышей и сырости (никак не в домашней мастерской), сам автор к ее водружению на стену, скорее всего, не имеет отношения.

Зинталь вернулся в прихожую, еще раз потрепал Эйтеля по голове, отсалютовал портрету фюрера поднятой рукой (это же следом проделали и оба полицейских) и вместе со всей компанией удалился.

Вечером гауптштурмфюрер докладывал гауляйтеру, до которого дошла эта история с портретом, что художник Николас Шеллен, бросив семью, эмигрировал за границу и вряд ли вернется обратно. Он, таким образом, вошел в список из нескольких сотен писателей, живописцев, скульпторов, музыкантов, а также деятелей театра и кино, кто к этому времени покинул страну и кого несколько позже фюрер назовет «заиками от искусства».

— Какая же грязная жидовская морда повесила эту пачкотню, опозорив всех нас? — прорычал Мучман. — Зинталь, найди эту тварь, вбей тут большой гвоздь, — он ткнул толстым пальцем в стену своего огромного кабинета, — и повесь мне эту тварь здесь вместо картины.

— Я найду, партайгеноссе, — щелкнул каблуками Зинталь.

В Деберице не знали, что происходит в Дрездене. Единственной и одновременно самой грозной информацией было полное отсутствие связи с городом. Город словно пропал. Не отвечала ни одна муниципальная служба, ни один штаб, включая военных, ни одна организация. Отбомбившаяся группировка сначала отходила строго на юг, затем, изогнувшись, стала поворачивать на запад. На ее пути лежал почти уже полностью разрушенный Нюрнберг, и существовала некоторая вероятность, что часть бомбардировщиков придержала свои бомбы для него. В это же время с запада к Нюрнбергу приближалась группа «С». Однако все понимали, что 750 «Ланкастеров» второй волны идут добивать именно Дрезден, а не представлявший уже никакого интереса Нюрнберг.