Анатолий Трофимов - Угловая палата

Боря положил больную ногу поудобнее, позагибал пальцы:

— Сколько это бывает? Девять месяцев, да? Во-о-от, а прошло одиннадцать.

Подстрекаемый повеселевшей палатой, Боря рассказал о своих страданиях.

Прибывших в запасной полк новобранцев отправили в лес на заготовку дров, а лес этот, где дали делянку для воинской части, — у черта на куличках. Пароходом добираться надо. Всю ночь плюхался пароходишко по реке, продрог Боря, слоняясь по замусоренной палубе, искал место в затишке. Тут и услышал голосок — томный, притягивающий:

— Паренек, а паренек, иди сюда, тут хорошо, тепленько.

Боре только бы приткнуться куда, задать храпака от несытного пайка. Прополз в туннель из ящиков, откуда доносился голос, учуял кого-то руками.

— Сюда ложись, сюда. Ближе. Вот так. Дай-ка я тебя пальтецом укрою.

От близости женского тела у парня пересохло во рту, боится пальцем ворохнуть. Соблазнительница воркует про то, как увидела его на дебаркадере, как понравился ей. Про имя спросила и про то — женатый ли.

Надо же — женатый! Когда ему было жениться, если еще восемнадцати не исполнилось.

Не различимая впотьмах Борина радость (а что радость — Боря не сомневался: волосы шелковистые, душистым мылом пахнут) дышит в ухо теплом, шепчет колдовским голоском:

— Вот такого я и хочу любить…

Как целоваться стали — в голове совсем помутилось.

Проснулся Боря от утренней свежести, глаз не открывает, думает, как вести себя, о чем говорить. Теперь некуда деваться, надо жениться. Разве он посмеет обмануть такую доверчивую, ласковую… Н-нет, Борька не подлец. Только вот как это… Не сказал, что скоро на фронт уедет. Обманул, выходит. Вдруг заревет при всех.

Беда прямо, как тяжело стало солдату. Повздыхал немного, решил сейчас же и объясниться. Надо только обнять, приласкать, рассказать все начистоту. Потянулся обнять — нет никого. Пошарил для верности, глазами поискал — пусто. Выполз из-под ящиков, стал ждать. Мало ли куда могла отлучиться. Потом встревожился. Поискать бы, окликнуть. Но как поищешь? Лица не видел, имени не спросил… Придет, не может не прийти. Смущается, наверно, что так вот сразу…

Никто не пришел к Боре. Палуба парохода просыпалась, многорото зевала, сморкалась, чихала, жгла чадный самосад. Спросил бабку, которая неподалеку ворочалась и кашляла, — не знает ли, куда ушла девушка, которая здесь спала.

Бабка накашлялась досыта, подивилась на Борю, спросила непонимающе:

— Кака девушка? Наталья, што ли? Милай, кака она девушка. У Натальи-то девка растет, тебя, поди, постарше. Сошла Наталья на той пристани, у них телятник там, лагерем летним зовется.

Старуха смотрела на потерявшего способность соображать Борьку Найденова, разбиралась, чем он от макушки до пят заполнен в эту минуту, и осенило догадкой. Заслонила ладошкой открытый в смехе беззубый рот.

— Чего такой пришибленный-то, товарищ боец? Ай сполуношничал? Ну, Наталья, ай да Наталья…

Заканчивая рассказ, Боря вернулся к тому, с чего начал:

— Теперь, поди, родила…

Хохотали кто мог. Машенька собрала бинты в марлевый мешочек и в строгой стыдливости вышла за дверь. Смыслов проследил за ее неторопливой легкой поступью и повернулся к соседу.

Костисто-матовое лицо Малыгина в венчике густо побелевших волос пугало и вызывало тягостные чувства. Первое время Смыслов взглядывал на него украдкой, тут же отворачивался и начинал думать об этом человеке, пытаясь собственным умозаключением проникнуть в его молчание, понять это молчание. Сейчас, глядя на Малыгина, занялся тем же. Слышит Малыгин или нет, что происходит в палате? Не может не слышать. Но ни один мускул на лице не показывал, что слышит. Отключился, обратил слух в себя?

Развеселенные байками обитатели палаты стали утихать. Не нашедший сочувствия, обиженный недоверчивым смехом, покостылял Боря Басаргин — до ветру, больше ему ходить некуда и незачем. Снова взялся за книгу лейтенант Гончаров, ушел узнать о почте Мамонов. Якухин, почуяв зародившееся к нему отчуждение, привязчиво нудил над более отходчивым лейтенантом Россохой, который, утвердив подбородок на тросточке, сидел в задумчивом безделии.

— Спел бы, Павел, а… Свою хохляцкую. Ту, которую тот раз пел. А, Павел?

Прилип банный лист, не отвяжется теперь. Но и у самого Россохи упоминание о песне растревожило душу. Он, как муха, потер ногу об ногу, скинул таким образом тапочки и забрался с ногами на одеяло. Полулежа, подмяв под бок подушку, мягко повел: