Владимир Кунин - Ты мне только пиши... Хроника пикирующего бомбардировщика [Повести]

— А проще — Кузмич…

Кузмичов поворачивается к маленькому худенькому мотористу и что-то говорит ему. Судя по выражению лица Кузмича и виду маленького моториста, Кузмич ничего приятного тому не сказал. Маленький даже не пытается оправдываться.

— Добрейшей души человек Кузмич! — говорит первый.

— А его подопечный Осадчий — самый бестолковый моторист ВВС…

Кабина бомбардировщика. Приборная доска, кресло летчика с бронеспинкой, рога штурвала…

— Здесь сижу я — старший лейтенант Сергей Архипцев, — говорит первый голос.

В тесной кабине еще рация, пулемет и свободно движущееся глубокое сиденье.

— А здесь я — лейтенант Вениамин Гуревич, — говорит второй.

А вот наглухо отгороженная от пилотов кабина стрелка-радиста. Эта кабина не для долгих разговоров и медлительных раздумий. Здесь все очень строго, если не считать фотографии миловидной девушки на передатчике и небольшой репродукции картины Дега «Голубые танцовщицы», которая заботливо засунута за металлическую табличку-инструкцию аварийного выпуска шасси.

— Я стрелок-радист, старшина Евгений Соболевский, — говорит третий голос. — Здесь у меня радиостанция. И Лена. Это инструкция, которой никогда не придется пользоваться, а это просто Дега… Ну и, конечно, пулеметы. В общем, довольно уютно…

И опять мокрые «пешки», мотористы, механики и оружейники…

Человек шесть мотористов закончили работу и, перекинув сумки с инструментами через плечо, идут через все поле к баракам.

— А вон там, за санчастью, расположена вторая эскадрилья…

— Наш дом…

— Построенный в стиле баракко…

На фоне далекого приземистого строения медленно проползает «студебекер»…

«Студебекер» тащил большую платформу. На платформе возвышалась гора бомб в ящиках из деревянных реек.

Моросил дождь. Черные бомбы блестели сквозь белые рейки. Наверху, на бомбах, сидела команда оружейников. Пятеро парней накрылись куском брезента, хоронясь от дождя.

«Студебекер» с бомбами прополз мимо барака второй эскадрильи.

«Луч луны упал на ваш портрет…» — донеслись из барака звуки патефона.

Два молоденьких летчика расположились в углу барака возле патефона. «Луч луны упал на ваш портрет…» — грустно пел Утесов. Эта фраза повторялась много раз: один из летчиков все время ставил пластинку сначала, а второй записывал текст.

— Значит, так, — сказал в паузе тот, который пишет, — «Луч луны попал на ваш портрет, милый друг…»

— Не «попал», а «упал»!

— Ага! «Упал», значит, — пробормотал летчик.

И Утесов начал все сначала…

Посередине барака между рядами коек стоял стол, окруженный гурьбой летчиков.

Из-за стола вылез смущенный лейтенант.

— Это какой, Веня? — спросил сидящий за столом коренастый широкоплечий старший лейтенант с простоватой и умной физиономией. Это был Сергей Архипцев.

— Шестой, командир! — крикнул Гуревич, который в одних носках сидел на койке и играл на скрипке «Чижика».

— Следующий! — сказал Архипцев и ухмыльнулся.

Против него уселся здоровенный штурман Пастухов. Он осторожно взял в руку перышко.

Архипцев тоже взял перышко и со словами: «Держись, бугай!» — щелкнул им.

Перышко Пастухова оказалось накрытым.

— Седьмой! — крикнул Гуревич.

— Следующий, — спокойненько пригласил Архипцев.

Вокруг хохотали болельщики.

У окна в зимнем меховом комбинезоне и в шлеме, со страшно напряженной и вымокшей физиономией сидел Митька Червоненко. Он позировал расположившемуся в пяти шагах от него Женьке Соболевскому, который поставил себе на колени кусок фанеры с прикрепленным листом ватмана и быстро и уверенно рисовал Митьку.

— Я устал, Женька… — сказал Митька, не меняя все же выражения лица.

— Сиди, не крутись, — ответил Соболевский и запел: — «Луч луны попал на ваш портрет…»

— Жарко ведь, Женечка… — заныл Митька.

— Сиди, не скули… «Милый друг давно забытых лет…» — мурлыкал Соболевский.

— Так я ничего и не говорю, — жалобно отозвался Митька. — Я же только говорю — жарко очень…

— Нечего было комбинезон зимний напяливать, пижон! Сиди, Митька, не ной. Сейчас закончу. Замри на пять минут.

Митька замер.

— Молодец, — похвалил Женька. Он внимательно всмотрелся в Митьку и, усмехнувшись, подпел Утесову: — «И на миг как будто ожил он…»

— «И на миг смешались явь и сон…» — продолжил Утесов.

…В одном из залов Русского музея Женька рисует скульптуру Антокольского. Рука его движется быстро и уверенно. Изредка он откидывается назад, прищурив глаз, смотрит на Мефистофеля, затем на рисунок, подмигивает Мефистофелю и опять рисует.