Алесь Адамович - Сыновья уходят в бой

– А спать вас тоже ложить?

Хозяин не замечает ни злой улыбки Половца, ни того, какие узкие сделались глаза у Носкова.

– Ложитесь на полу. Кровать мягкая, да моя. Или уже не моя?

За перегородкой забеспокоился кто-то, женский голос:

– Добрешешься, ирод. Он не в себе, хлопчики…

Вышла – босая, старая, сухонькая, виноватая.

– Я вам сварю картошечки.

– Спи, мамаша, нам поспать, – сказал Волжак, – мы со свадьбы.

– И завтра собрались у меня быть? – поинтересовался старик.

– Пропишемся до конца войны, – сказал Носков.

Хозяйка дала старый кожух, постилку. Улеглись. Волжак вдруг поднялся и откинул крючки на окнах.

… Завтрак уже готов, хотя на улице еще совсем ночь. Не очень удобные гости, лучше, если они уйдут пораньше. Никак не удается поднять с нагретого кожуха и усадить за стол Липеня.

Когда собрались уходить, хозяин напомнил:

– А расплатится кто?

– Угольками, – неласково пообещал Носков.

– Я про то самое: спалят когда-нибудь. Ходют, ходют… Сказал, обожди.

Дед стал на колени, подцепил гвоздем и поднял короткую доску возле кровати. Пошарил под полом, вытащил гладыш [10]. Сунул в него, как в дупло, сухую руку, достал какие-то бумажки. Но тут же заметно смутился.

– Дурень, ты же их сюда переложил! – Старуха сама вытащила из-за печки источенный молью валенок. – Допишешься, старый дурень. Вы не гневайтесь, хлопчики, всю жизнь бухгалтер, все с бумажками, не в себе он…

– Не с бумажками, баба, а с документами. Напишите, значит, как делают добрые люди, когда их обслужат. Небось городские, на всем готовом жили, знаете.

Волжак придвинулся поближе к потрескивающей лучине, с интересом стал разбирать бумажки.

– Давай в голос, – сказал Носков. – Всяких видел, а такого…

Волжак читает:

– «Свой дед, хотя и зараза». Подпись…

– Желток Митька, – подсказал дед, – сам добрая цаца. Зимой немцы в деревню вскочили, посадил я его, где свинью прячу… прятал, в яму. А после всего зову – нету. Пригрелся и спит.

– «У деда Харитоши – самогон хороший. Братья Жердицкие».

– Добрые были хлопцы, так этих забили. Сразу двоих. Бо самогон все у вас, никакого баланса в голове.

– Что-то не видели мы его сегодня, – сказал Половец.

– А что в гладышке? – полюбопытствовал Волжак.

Дед разозлился:

– Жить надо, пока не закопали. Все шумят, все требуют, без числа, без счета, да еще ты и должен останешься, если что.

Половец уже держит в руках гладышок. У него это мигом.

– Ну и почерк! Это кто? – спрашивает Волжак.

– Кто, кто? Сам начальник полиции. Булка. А что думаешь! И этот побывал.

– Так, посмотрим… «Деда Харитона не стрелять. Сам застрелю. Булка».

– Во, застрелит…

– Добрешешься, – запричитала старушка, – давно тебе говорю.

– Будь здоров, дед, – сказал на прощание Волжак. – Вот написал: «Хитрому деду Харитону сто лет жизни».

– Поживешь тут у вас!

– Не перепутай снова, а то дашь полицаю валенок, а Мохарю гладыш.

– Какому это Мохарю?

– А, есть такой.

Со взводом встретились вечером. Хлопцы возбужденные, физиономии сияют, будто никелированные. А никеля и в самом деле много: десяток велосипедов валяется под кустами. Наперебой вспоминают подробности: как с ночи ждали возле мостика, как закричал передний немец, как хватали трофейное оружие, стаскивали сапоги, вскакивали на уцелевшие велосипеды.

– Сгоряча и мой Савось ехал, – говорит Головченя, – а потом вспомнил, что это не телега, да ка-ак пляснется!

Толя щупает толстые немецкие винтовки, потрогал немецкий автомат, который чернеет на груди счастливого Молоковича. Черт, повезло хлопцу! А ведь мог и Толя схватить, если бы пошел с Кругликом.

Остается хвастаться, как побывали на свадьбе. Уже известно, что начальник над добровольцами и один полицай (наверное, тот, с цветком) убиты, четверо полицаев ранены, а невесте (об этом и в деревнях говорят много) «повредили зад». Носков уверяет, что невесту «подпортил» Липень.

Но больше всего понравилось, как Липень лазал в подпечье. Толя сам видел, но в рассказе Носкова это выглядит намного красочнее.

– Винтовку перед собой – и вперся. Ни туда, ни назад. Сучит ногами, как лягушка в клюве аиста, и командует: «Тащи, баба, а то стрелять буду».

Бедный Головченя чуть не задохнулся от смеха. Сам Липень – невозмутим. Пытается натянуть на ноги чей-то сапог, который не лучше его разбитых ботинок.

Выставили усиленные караулы. Не спится. Никак не согреешься. Толя сменил портянки, но плащ, рубаха, белье – все такое мокрое. А земля холоднющая. И сверху капает. Одна такая ночь до войны – вся мамина малина была бы потрачена. Всякой другой гадости теперь больше, одного меньше – ангин. А неплохо бы недельку поваляться в лагере: мама, Лина…