Милош Крно - Лавина

— Скажи лучше — домик свободы, — прервала его девушка.

— Помолчи, Солнышко, когда я говорю! — одернул ее Пуцик и обратился к Душану: — Вот, скрываемся мы, партизаним, есть у нас связь со сторожкой… Телефон… Ты ведь знаешь, осторожность фарфор бережет…

Душан улыбнулся:

— Ты и в самом деле фарфоровый. Выдающийся экземпляр. Кукла из фарфора.

Грнчиар за его спиной расхохотался и тихо поправил его:

— Скорее уж свинья…

— Почему же мы о вас ничего не знаем? — спросил Душан.

— Это уж ваше дело. Мы о вас знаем, а вы…

Душан покраснел от злости:

— Яншак, не глупи… Почему вы не явились в Стратеную? — Он не дождался ответа и сказал: — Ладно, оставим это. Скажи, кто еще с тобой и с этой? — он показал рукой на блондинку.

— Кто? Ну, поэт Луч, а еще, если это тебя так уж интересует, Мишо Главач, Эрвин. — Он глубоко поклонился и показал на себя: — Моя скромная особа, наше Солнышко, — кивнул он головой на Елену. — А еще у нас есть Луна… Тоже красавица, смугляночка, она и тебя вспоминала, но почему-то уже перестала. Наша Мариенка.

Душан схватил Пуцика за грудь так, что у того свитер лопнул на спине. Притянув его к себе, он посмотрел ему в глаза и процедил сквозь зубы:

— Что ты говоришь? Мариенка с вами?

— Само собой разумеется! — весело закричал Пуцик.

Душан заскрипел зубами, нахмурил лоб и брови и со всей силы швырнул Пуцика в снег.

— Идем! Завтра же пошлем туда людей, — сказал он Грнчиару и поискал глазами Акакия, который, склонившись над ручьем, ругался, не видя в нем рыбы.

Значит, они знают о партизанах, наверняка знают и о нем, а Мариенка связалась с этой бандой. Не пришла за ним в Стратеную, отдала предпочтение этим типам. Ну и хорошо. По крайней мере он знает, что к чему. А эта блондинка какая гадость! И Мариенка с ними, а он связывал с ней свои надежды, любил ее. Напрасно. Эти негодяи ей по душе. Он так ждал ее, а ей, видно, больше подходит такая компания, иначе она пришла бы к нему.

«Нет, и видеть ее больше не хочу, — сказал он про себя, — лучше я ей напишу. Да чего там писать…»

Когда они вышли к долине, где их ждали остальные, Душан подумал с сожалением:

«Похоронил я свою милую. Одна Мариенка умерла в моей душе, а другая не имеет с ней ничего общего».

Ему припомнились слова грузинской песни «Сулико», и он попросил Акакия:

— Спой мне «Сулико», Акакий! Мне так хочется послушать эту песню!

Акакий кивнул головой, бросил на Душана понимающий взгляд, и грузинская песня зазвучала над Литовскими горными лугами. В длинных черных ресницах прижмуренных век спрятался огонь темных, глубоких глаз. Высокий, стройный Акакий стоял, положив руку на перила моста, и шедшие из его груди непонятные благозвучные слова сливались в отрывистую нежную мелодию.

— Спой ты мне ее по-русски! — попросил Душан.

Песня Акакия говорила о большой любви, которая пылает в сердцах людей под солнечным небом Грузии, а Душану казалось, что и его милая умерла, как Сулико, а он ищет ее могилу на кладбище воспоминаний.

Душан перевел про себя на словацкий первый куплет песни, и перед глазами его встали кроваво-алые розы и большие ослепительные звезды. Конечно, звезды над Грузией должны быть большими.

Он увидел, что Акакий смотрит на небо, уже багровеющее на востоке, и подумал:

«Может быть, и его Тамара смотрит на звезды».

Он услышал тихий шелест пальм, почувствовал горьковатый аромат апельсинов. Высоко, как будто над звездами, пел соловей. Душану показалось, что он видит грузинского поэта, идущего по обсаженной кипарисами дороге в поисках своей потерянной милой.

Когда старший лейтенант Шульце доложил майору фон Кесселю, что собирается немедленно арестовать пекаря Веверицу из Погорелой и крестьянина Богуса из Средней Дубравки, майор посмотрел на него с удивлением и поправил повязку на глазу.

— Католический декан обещает спокойствие, — процедил он сквозь зубы, — но партизаны, как мы видим, продолжают свою деятельность.

— Так точно, господин майор, — ответил Шульце, почтительно глядя на своего начальника, любившего во всем полную ясность. — Я обнаружил, что Веверица выпекает хлеб, а некий Богус из Дубравки отвозит его потом в лес партизанам.

Фон Кессель зевнул, вытер ладонью губы, и лицо его перекосилось. Он прошелся по канцелярии, жадно втягивая в себя дым сигареты, сделал рукой знак Шульце, чтобы тот садился, и сам развалился на стуле.