Милош Крно - Лавина

— Оставь, Пишта.

— Да ведь я это просто так, — заметила дама извиняющимся тоном. Она перевела испуганный взгляд с лица офицера на угол у окна, где напротив толстяка сидел какой-то молодой человек. Ей казалось, что он дремлет, но, когда офицер упомянул, что был в России, молодой человек открыл глаза и украдкой взглянул на него.

Толстяк завернул в газету остатки колбасы и, еще не проглотив еду, тихо пробормотал себе под нос:

— Что там война, были бы деньги!

Девица прошептала офицеру на ухо, что это свинство — из-за Сталинграда запретить танцевальные вечера, а женщина, сидящая у дверей, вытянула ноги и повторила с тем же самым выражением, что и несколько минут ранее:

— Почему мы, собственно, стоим?

Это же интересовало людей и в коридоре, и проходивший по нему низкорослый проводник с массивным фонарем на животе сердитым голосом ответил:

— Воздушная тревога. Попрад не принимает.

Женщина, сидевшая у дверей, не могла себя сдержать. Она наклонилась к офицеру и с упреком сказала:

— Вот вы обрушились на эту даму за то, что она назвала войну проклятой. Ну а тревога, что в ней хорошего?

Офицер хотел что-то ответить, пожал плечами, но девица закрыла ему рот ладонью.

Из последнего вагона донесся галдеж, но сразу же, точно какой-то невидимый дирижер подхватил ломающиеся голоса и взял на себя руководство ими, грянула немецкая песенка.

— Просто передушил бы этих деток, — проворчал в коридоре старый крестьянин в суконных брюках и шляпе, из-под которой торчали длинные седые волосы. — Явились сюда объедать нас.

— Да, всюду полно этих немецких детей, — не выдержала женщина, сидящая у дверей. — Недавно на Штрбе порезали ножами двух девушек, наших, словачек. Ну а вчера вырезали всех в вагоне первого класса…

Офицер зевнул и перебил ее:

— Это только сваливают на них, выдумки врагов…

— Да каких там врагов?! — воскликнула женщина. — Мой муж, железнодорожник, видел все своими глазами…

— Ну, хорошо, хорошо, — проворчал офицер, а женщина, не уловившая насмешку в его голосе и думая, что ей удалось убедить его, добавила:

— Вот видите.

Потом она выглянула через приоткрытые двери в коридор. Старый крестьянин все еще ворчал на подростков из гитлерюгенда. Собственные ругательства распаляли его, производя такое же действие, как масло, подлитое в огонь. Он уже посматривал на дверь, собираясь пойти к этим деткам и прикрикнуть на них, чтобы замолчали, но в этот момент к нему подошел молодой человек в комбинезоне под изношенным плащом и тихо сказал:

— Осторожно, дядя, и у стен бывают уши… Скоро мы с ними рассчитаемся.

Женщина закрыла дверь купе. От греха подальше! Взгляд ее упал на угол у окна. Молодой человек спал, прикрыв лицо рукой.

Но вот все разом облегченно вздохнули: поезд тронулся. Девица склонила голову на плечо офицера, и тот прижался к ней, как влюбленный кот; женщина у дверей начала шептать что-то простуженной даме, а та только вздыхала и беспрестанно повторяла: «Скажите на милость, надо же!» Толстяка одолел сон; его голова с открытым ртом отклонилась назад, и вскоре раздался храп, время от времени прерываемый посвистыванием.

Молодой человек одернул пальто и посмотрел в окно. Потом закрыл глаза, и на его лице появилась слабая улыбка. Он подумал, наверное, что этот поезд, это купе отражают словацкую действительность: молчание и протест соседствуют друг с другом. Нервозность, ожидание чего-то необъяснимого, безграничный эгоизм обывателя, галлюцинации города, беспечная молодость, тупость фашистского прислужника, рассудительность рабочего. Все это уместилось на нескольких квадратных метрах купе и коридора. А в последнем вагоне — дети оккупантов. Распевают, что сегодня им принадлежит Германия, а завтра будет принадлежать весь мир.

Может быть, об этом думал парень у окна, который ни с кем не вступал в разговор, а может быть, он улыбался только потому, что вспомнил о своей милой, которая где-то ждет его.

Через полчаса вагоны снова загрохотали, поезд остановился. Пассажиры проснулись, а проводник на затемненном перроне закричал:

— Попра-а-ад!

Из предпоследнего вагона вышла женщина с узелком в руке, а в коридоре раздался сухой мужской голос:

— Извольте предъявить паспорта!

Луч карманного фонаря забегал по лицам пассажиров, которые до сих пор знали друг друга только по голосам и могли различить лишь синеватые, расплывчатые черты лица. В то время как жандарм с гардистом [1] Член «Гарды», фашистской организации военного характера, — Прим. ред. проверяли паспорта, пассажиры обменивались испуганными взглядами. Молодой человек в углу у окна заложил руки за голову, как бы закрывая лицо от любопытных соседей.