Александр Сердюк - Визит в абвер

Снова сцепив над столом руки, гауптман с большим, чем прежде, вниманием уставился на разговорившегося писаря. Он принялся заново разглядывать его лицо, уже не полагаясь на старые впечатления, бесспорно беглые, мимолетные. Разглядывал лицо не все сразу, а по частям, как это делают следователи — лоб, глаза, нос, подбородок. В живых, подвижных чертах сегодняшнего облика писаря он нашел мало такого, что прежде запечатлелось в его зрительной памяти. И все же перед ним сидел тот самый «власовец», которого он испытывал на благонадежность. С одним никак не мог смириться гауптман: внешней простоватости писаря не соответствовал обнаруженный им ум, редкая сообразительность. Мало того, что он сумел отыскать след, так еще и шел по нему, как настоящий следопыт. Шеф не случайно придал его личности такой большой вес — советского подполковника.

Под конец рассказа писарь описал встречу в лесу с тяжелораненым полицаем. Трынька и тут сработал грубо — провалив операцию, он еще оставил в живых ее участника. Парень выболтал все хотя бы из чувства мести.

— Ложь! Это ложь! — вскочил вдруг протрезвевший Трынька. — Я же стрелял ему и в сердце, и в голову.

— Молчать! — гаркнул на него Шустер, выходя из себя. — Не умеете работать! Самогон доставать научились, а вот данных о противнике от вас не дождешься.

— Данные — не самогон, — пробурчал себе под нос полицай.

— Господин гауптман, — воспользовавшись паузой, обратился Борцов, — прикажите Трыньке вернуть нам оружие. Мой пистолет «ТТ» и револьвер Ганса Деффера… А то нехорошо получается. Мы тут у вас как пленные.

— Вернуть оружие еще успеем, — Шустер понемногу остывал. — А вот поесть вам пора. Да и для настроения, при желании, можно. Надеюсь, самогон не весь вылакали?

— Так точно, не весь, — поспешил заверить Трынька. — Ще трошки есть.

— Пойдите, распорядитесь… Еду подать сюда… На троих.

Трынька резво поднялся с пола, отряхнулся и, нашарив носком сапога ступеньки, выбрался из землянки.

Постепенно установилось затишье. Шустеру говорить не хотелось — он конечно же был потрясен. Как ни выкручивался, а все-таки приперли к стенке. Улики соответствовали действительности. И хутор, и парашютист, и перестрелка с пограничниками возле автобуса, и провалившаяся операция «конвой» — все было. В общем, цепочка получилась прочной, не разорвешь. Этак, чего доброго, по следу могли и чекисты прийти.

Черт знает что, конспиратор называется. За это следовало бы спросить, но с кого? С пьяного полицая? С себя самого? Впрочем, стоит ли так казниться. Есть же и обстоятельства, смягчающие вину. Прежде чем напасть на след, радист и писарь располагали информацией из первых рук. Могли бы они без предварительных данных добраться до цели? — мысленно спрашивал себя Шустер.

Так, логично рассуждая, он постепенно успокоил себя. Возобновив разговор с гостями, стал жаловаться — как тяжело ему здесь.

— Места тут, сами видите, какие. Укрыться еще можно, но работать тошно. Каждая вылазка за пределы базы сопряжена с риском. И все же сумели кое-что выведать. Присмотрели действующие мосты, железнодорожные станции. Можно было бы поднять их на воздух, но нет взрывчатки. Правда, шеф обещает, — тут Шустер замялся, не зная, говорить ли об ожидаемом в эту ночь бомбардировщике. Впрочем, почему бы и нет, новость приятная, тем более что подозрений гости уже не вызывают.

— В полночь, — начал он, осмелев, — мне доставят крайне необходимые грузы. Сбросят их с парашютами. Есть тут за болотом просторная поляна. Разложим костер, чтобы летчики видели, куда сбрасывать. Нужен и живой груз, да шеф что-то не обещает. Раздобрился только на одного радиста, да и то…

Тут Шустер прикусил язык, сообразив, что рассказывать о каком-то сомнительном радисте не следует. Помолчав, он круто сменил тему разговора.

— Опираюсь на собственные силы, так как народец вокруг ненадежный. Завидел какого мужика, уходи подальше. Мой девиз — никому здесь не верить. Человек по своей природе лжив, он лжет не только другому, но и самому себе. Исключений нет. Я тоже умею лгать. Не желаю лишь одного — чтобы мне лгали. В обмен на ложь я хочу получать только правду. Чистую.

— А что, господин гауптман, лучше, — поинтересовался Борцов, — ложь или хитрость?

— Не вижу никакой разницы! — отрезал гауптман. — Философствуете, писарь. Этой штукой нам следовало заниматься раньше, до войны… Шопенгауэр, Ницше и прочие. Вот и узнали бы душу русских, те ее струны, на которых можно было бы лучше сыграть.