Анатолий Азольский - Кровь диверсантов

Не в дом. Не в сарай. Не к огню и теплой воде. Не к пище.

Они вынесли меня на дорогу и опустили в грязь – аккуратно, с наименьшими страданиями для меня. Они обыскали меня, ничего не найдя, не обратив внимания на узелок. Когда они с руки моей снимали часы, я заметил время, и они тоже отметили его для себя и что-то решили, посовещавшись. Оглушенный болью, я не понял ни слова, но в действиях разобрался, догадался, для чего тело мое переложено ими было поперек дороги. Теперь-то немцы на мотоцикле, не включавшие ночью фару, меня не минуют, наедут, остановятся, потрогают сапогами, подберут или просто пристрелят.

Калитка скрипнула, потом дверь потянулась – и все смолкло. Жить оставалось мне двадцать минут или чуть более.

Безысходная тоска навалилась на меня. В десятках домов спали или бодрствовали люди, близкие мне по крови, по земле, по духу, но сухие глаза мои смотрели в небо, уставясь на звезды, которые были ближе ко мне, чем дома, чем люди. Я не мог исторгнуть из себя ни словечка прощания с теми, кто постоянно жил в моих мыслях и ощущениях, я отсечен был от них и от всех живущих, потому что они, живущие, жили временно, до моей смерти, жить им оставалось меньше, чем мне, они умрут в тот момент, когда я выстрелю, мне же еще сражаться и жить до автоматной очереди, которая прошьет меня и перечеркнет.

О, сладостная минута полубытия, время расторгания связей с живыми, минуты исполнения желаний, не исполняемых никогда! Только я обладал правом вершить суды и творить судьбы, и, впитывая в себя звездный свет, я соединил мать и Алешу, наказав ему приехать к ней после войны. Я и Григория Ивановича пристроил к ним, сделав его большим начальником, с городских или республиканских высот благосклонно взирающим на трогательную картину встречи. И чтоб они не ошиблись в датах поминок и ежегодных минут молчания, я напомнил им сегодняшний день, текущий час и минуты, уже не стучавшие, а журчавшие, ниспадавшие с неба. Небо сужалось, лотком спускаясь вниз и на лоток стряхивая звезды. Полог неба колыхался, и я мысленно чертил по нему два часа ночи с минутами, которых все меньше и меньше.

О мгновения, насыщенные событиями, уплотненные до мига! Клиническая смерть, ощущаемая и осознаваемая, пережитая полно! Чудная секунда, растянутая в эпоху, когда вдруг отступают все земные немощи, когда в чистоте прозрения тело отдаляется, лишаясь болей и страданий, когда плывешь в невесомости чувств, уже отринутых, в парении мыслей, уже не способных осчастливить или оскорбить кого-либо, когда рождается свобода от всех обязательств, взятых при жизни! Восхитительное состояние раздвоения, при котором видишь себя и живым и мертвым – и врозь и вместе!

Но до смерти, мне чудилось, было далеко. Я ждал прихода «мананы», но она мелькнула обрывком где-то и пропала, суля что-то, возможно, избавление от чего-то более страшного.

И вот что странно. Умирал, умер, кажется, душа уже смешалась со звездами (не отсюда ли «звездный час»?), подхватившими меня и потащившими туда, наверх, с точностью до секунды рассчитал уже момент растворения в звездной пыли, крылышки, так сказать, приделал себе, – а все равно верил в жизнь и в грядущие дни, наполненные вдохами и выдохами, биениями сердца, претворением и осуществлением. Мысли текли плавно, от звезды к звезде, ощущения же скакали, спотыкались, и привитая Чехом потребность верить только сущему возобладала вдруг, откинула небо, как одеяло при пробуждении, забугрила землю, сделав ее колкой. К ногам вернулась боль, звуки и запахи хлынули в меня, я мысленно осмотрелся, принюхиваясь и прислушиваясь, узнавая, где источник вселявшейся в меня уверенности, что жизнь не покинет мое тело.

И я нашел источник этот. Он был во мне, отверженном и покинутом, брошенном на растерзание теми, за жизнь которых я сражался. Против меня были немцы и вся страна, бросившая меня на произвол судьбы. А раз так, то я был волен ни с кем и ни с чем не считаться. И немцы, равно как и жители домов этого пригорода, равно как и миллионы людей всего земного шара, ценны тем только, что погребли меня уже, вселили в мои мышцы упругость, сняли боль, сделали тело прыгучим. Уже зная, что буду делать, я развязал узелок, достал «парабеллум» и разыграл в воображении то, что последует через три минуты, через две… Во мне обнаружилось даже некоторое злорадство.

Мотоцикл с коляской остановился в пяти метрах от меня, фара вспыхнула и погасла, немцы думали. Наконец, с мотоцикла слез человек, на груди его – знак полевой жандармерии, ниже – «шмайссер». Произошел обмен междометиями – то, что бывает в разговоре двух спаянных общей опасностью людей, и по тональности «richtig» стало понятно: меня куда-то повезут для осмотра и опознания. Из коляски вылез, наконец, и второй – и я, взлетевший над ними, поразил обоих бескровно; ни следа секундной схватки не осталось на земле; найди утром немцы место, где был убит патруль, – улица заполыхала бы, подожженная. Но не о ней думал я, только о себе, рассчитывая на взрыв мешка с толом, к которому подвезу оба трупа, и ноги, которые донесут меня до леса…