Игорь Акимов - Дот

Майор Ортнер выдал деньги Харти и силезцу — отдельно каждому; не много, но достаточно, чтобы без нужды и с удовольствием провести время. Сказал: «Завтра в ночь выезжаем. Но если до этого попадете мне на глаза…»

Он не помнил, как прошли эти тридцать четыре часа. Время в нем остановилось, и происходящее не на что было записывать. На обратном пути он все же попытался вспомнить, чем были наполнены эти часы — и из небытия всплыл шелест гравия под ногами (это было за мостом; от гладкой скалы веяло теплом, но он не поверил, прислонился спиной, просто прислонился, — и вдруг ощутил, как внутри скалы, почуяв поживу, очнулся холод, и осторожно, чтобы не вспугнуть, потянулся к нему сквозь камень жадными щупальцами), и шипение масла на жаровне, когда на тугом, отливающим синевой огне готовили козленка, и как хорошо было пить старое итальянское вино, сидя за выносным столиком. Прохожих было мало, никто не спешил, каждый здоровался с незнакомым офицером, но в неторопливых взглядах любопытства не было. Надо бы и себе завести тирольскую шляпу, думал он, разглядывая дома из дикого камня, кованые фонари, выросшие из их стен, и булыжные ручьи, стекавшие на площадь… Сейчас, на ночном шоссе, это всплывало в сознании таким реальным… но он и на миг не поверил, что так и было. Может и было — но когда-то прежде, в прошлой жизни, еще до войны. А может это всего лишь воображение. Ведь он столько мечтал об этом, и наконец получил, но мечта так слилась с реальностью, что разделить их — во всяком случае сейчас — он не мог. Да и стоило ли? Ведь любая реальность, едва отступив в прошлое — уже через минуту, через миг — усыхает до блока памяти, до информации, ничем не отличимой от той, которую вы произвели своим воображением.

А вот девушка — легкая, стремительная, почти летящая над камнями мостовой, — девушка, несущая в себе (и осознающая это!), как в драгоценной чаше, счастье, — она так и не появилась…

Ты знал, что чуда не бывает, но ведь ждал…

Они сделали только одну остановку — сразу за Брно. Четыре часа на отдых — и не минутой больше, иначе не успевали к намеченному сроку. Перед тем, как лечь спать, майор Ортнер попросил силезца заштопать ему дырку на бриджах. В безымянном альпийском городке, оставшемся в далеком прошлом, он был в своих бриджах, щегольских и почти новых, но на киносъемке, которая ему предстояла, хотел появиться в бэушных, как перед фюрером. Если бы эти бриджи не порвались перед визитом к Катюше — все получилось бы совсем иначе.

Всю дорогу он был никакой, но едва пересекли границу с Россией — что-то в нем произошло. Как бы стало на место. И он почувствовал себя самим собой. Прежним. Независимым. Я кот, который гуляет сам по себе, подумал он, и хотя это было не совсем так, он был благодарен этому чувству: такой подарок на смену отчаянию!

Когда они оказались напротив пригорка, на который он когда-то поднимался вместе с Харти, майор Ортнер велел остановиться и вышел размять ноги. Ничего не изменилось (оно и понятно: всего несколько дней прошло). Сгоревший танк так и стоял там, где его оставили, стащив с шоссе, только асфальт в этом месте был еще больше изломан, помаленьку крошился, обнажая песочно-гравиевую подстилку, в которой уже намечалась яма. И рваная сцепка из четырех траков — след ремонта другого танка — лежала на прежнем месте, уже слегка присыпанная песком. А вот следы танка, который раздавил позицию русских, уже исчезли. Но майор Ортнер помнил эти сдвоенные рыхлые линии, точно помнил место, где они начинались и под каким углом поднимались на пригорок, и разглядел-таки едва различимую тень на земле. Да и трава по этому следу еще не оправилась, а местами — это уже очевидно — если и оправится, так только после июльских дождей. Ведь ничего особенного здесь не произошло, подумал майор Ортнер, но душа расценила это иначе, и я уже знаю, что в ней осталась зарубка, след которой, как след от танковых траков, не сотрется за всю мою жизнь.

Удивительное дело! — он запомнил эту дорогу, словно сфотографировал. Он узнавал холмы и перелески, мостики через речки и отдельные дома вдали. Эти дома были чем-то схожи между собой, но ведь у каждого было что-то единственное, свое, и глаз сразу выхватывал эту единственность и как бы прикладывал к соответствующему месту памяти. Ложилось точно — свободно и без зазоров. Майор Ортнер дремал, но именно в такие моменты открывал глаза — словно чуял.

Следующую остановку (она была и последней) они сделали в том самом ресторанчике, который произвел на него впечатление в прошлый раз. Они уже почти проскочили городок, когда что-то щелкнуло в голове майора Ортнера: это здесь. Конечно, он хотел этого, заранее наметил; он даже загадал себе: пройду по старым следам, и если совпадет… Дальше он не думал, боялся спугнуть судьбу. Он прислушивался к тому новому, что происходило в его душе, но не пытался разглядеть, чтобы по привычке не дать этому новому имя. Ведь тогда уйдет самое главное: присутствие Бога; ощущение, что ты не один. Кончится «блаженная пытка и сладкая боль». Ах! почему я не поэт! почему я не могу так — такими словами…