Лауренциу Фульга - Звезда доброй надежды

Комиссар вдруг остановился в конце лестницы и спросил Хараламба, не поворачиваясь:

— Поняли, что случилось?

— Понял! — тихо ответил Хараламб.

— Как видите…

Любые комментарии были излишни! Да и Наталье Ивановне не понравилось, если бы она узнала, что Молдовяну использует ее тайну для того, чтобы изменить чьи-то убеждения. И все-таки комиссару хотелось хотя бы в этом человеке разбить его прежние предрассудки. Как-то Хараламб мыл пол в операционной, а Молдовяну предложил ему пойти в казармы рассказать, как и почему изменилось его мировоззрение, но доктор побоялся сделать это. Может быть, это было для него слишком неожиданным, и он оказался не подготовленным к такому смелому поступку. А испугается ли он на этот раз, если попытаться сделать ему то же самое предложение? Может, лучше оставить его, бог с ним, пусть поварится в собственных сомнениях до тех пор, пока сам не заявит: «Я готов! Иду с антифашистами!» А будет ли так лучше?

Молдовяну пошел вниз по лестнице. Когда подошел к палатам, он ждал, что Хараламб сошлется на свои обязанности дежурного врача и исчезнет. Но Хараламб колебался, и тогда комиссар потревожил его во второй раз:

— Я иду вниз к Иоакиму. А что, если и вам пойти к нему? — И он пристально посмотрел Хараламбу в глаза. Молдовяну понимал, что согласие Хараламба прозвучит как согласие присоединиться к антифашистскому движению. Его еще никогда не приглашали в комнату, где велись дискуссии и куда, как правило, приходили только антифашисты. Посещение этого собрания в любом случае обязывало к чему-то, сближало с антифашистским движением, заставляло о многом подумать и, бесспорно, способствовало абсолютному прояснению позиции человека: с антифашистами или против них!

— Хорошо! — согласился Хараламб. — Я тоже иду!

Очевидно, сделать это было для него не так легко! Все лицо его покрылось испариной. Он вынул из кармана кусок марли, заменявшей ему носовой платок, и вытер лицо. Затем пристально посмотрел на марлю, которой он словно бы стер все то, что было свойственно ему в прошлом. Теперь ему нужно было показаться людям в другом, неизвестном обличье, которое удивляло его самого.

Комиссар внимательно следил за движениями Хараламба, переживая те же чувства, что и он. Он был убежден, что, придя в нижнюю комнату, Хараламб обретет душевное равновесие.

Его появление не вызвало особого энтузиазма. В комнате находились Паладе, Иоаким, Корбу и Анкуце. Мрачные, озлобленные, словно после долгой безрезультатной дискуссии, они сидели, замкнувшись каждый в самом себе, и оставались безучастными даже после того, как сообщили комиссару об отказе лесорубов идти в лес. Каждый смотрел в сторону, избегая прямого взгляда Молдовяну, считая, вероятно, себя виновным в том, что именно румынская бригада преподнесла такой сюрприз. Лишь Иоаким, перевернув корзину, предложил ему сесть.

Но Молдовяну продолжал неподвижно стоять у двери. Он чувствовал локоть Хараламба, и ему очень хотелось бы знать, что волнует в эту минуту доктора.

Испугается он или нет? Хватит ли у него сил смотреть трудностям в лицо, займет ли он непримиримую позицию? Может быть, драма Натальи Ивановны вызвала в нем только сентиментальную вспышку или в самом деле произвела такие глубокие перемены, что теперь он пойдет рядом до самого конца?

Вот те вопросы, которые беспокоили Молдовяну, когда он услышал шепот Хараламба:

— Этому господину Ротару следовало бы послушать рассказ сестры Натальи!

Не понимая, в чем дело, остальные посмотрели на него вопросительно. О чем идет речь? Какая связь между сестрой Натальей и лесорубами? В какой мере одно противостоит другому?

Молдовяну нашел руку Хараламба и крепко пожал ее. Теперь ему нечего было опасаться. Доктор Хараламб решил свою судьбу раз и навсегда!

— Э, нет, господин доктор! — ответил он. — Рассказ сестры Натальи останется между нами. Может быть, ни Ротару он совсем не подействовал бы. Кто знает, что там случилось?

Комиссара беспокоило только одно: что это — следствие изоляции, в которую он поставил самого себя, или стечение обстоятельств? Такие неожиданно дикие последствия были похожи на удар в спину.

Молдовяну полагал, что при всей чудаковатости и ложных представлениях Ротару мог стать податливым как воск, если только знать, как его прижать. Может, комиссар ошибался или Ротару использовал кто-то другой, скажем, Голеску, который сделал его более странным, чем Ротару был на самом деле?