Лауренциу Фульга - Звезда доброй надежды

— Какая разница?

— Следовательно, не будет даже видимости суда, как мы в лагере и предполагали.

— Тем хуже! От председателя до писаря все играют роль как по нотам.

Тут Голеску повернулся к Балтазару-старшему и внимательно посмотрел на него:

— А ты мечтал о другом?

— Да, мечтал! — с отчаянием ответил тот. — Я же отец. А-а, что ты понимаешь!

На этот раз у Балтазара задрожали руки. Напрасно он зажимал их между коленками. У Голеску не было времени наблюдать за ним, и Балтазар остался наедине со своими отцовскими слабостями. Появление членов суда еще больше накалило атмосферу. За короткое мгновение, пока все стояли, отдавая должное юридическому ритуалу, Голеску внимательно исследовал лицо председателя — пожилого массивного полковника с поседевшей головой. Нет, у этого человека лицо не сентиментального человека, способного на снисхождение. Черты у него были грубые, губы словно склеены, челюсти сжаты, взгляд глубокий, пронизывающий. Возбужденное и измученное воображение Голеску сделало свое дело: под влиянием взгляда полковника он почувствовал себя раздетым донага.

Нет, судебное заседание, казалось, не обещало быть пустой формальностью, как предполагали в лагере, так как все разворачивалось по букве закона.

Под высоким сводчатым потолком трибунала голос председателя звучал громко, вопросы задавались один за другим:

— Ваше имя?

— Год рождения? Место рождения?

— Были ли вы осуждены когда-нибудь и за что?

— К какой политической организации примыкали до войны?

— Звание и ваша должность на фронте? В каких районах воевали?

— С каких пор в плену? Какую деятельность вы вели в лагере?

— С каких пор вы знаете друг друга и что объединяло группу, которую вы создали?

Эта была настоящая паутина вопросов, сквозь которую непрерывно прогоняли подсудимого. В конце концов его загоняли в угол, из которого не было никакого выхода.

И снова неумолимый голос председателя:

— Товарищ секретарь, зачитайте обвинительное заключение!

Чтение обвинительного заключения длилось довольно долго, так как параллельно с русским текстом делался перевод на румынский язык. Большие паузы между частями помогали Голеску сконцентрировать внимание на чтении. Пораженный сначала необычностью приключения, многими элементами организации побега, деталями бегства к Курску, которые ему были совершенно незнакомы, он к концу замер, ожидая, что вот-вот произнесут его имя, уточнят, какую роль играл он в составлении списка пленных Березовки.

Катастрофа казалась неизбежной. Рано или поздно его имя должно было прозвучать как взрыв. Люди станут искать его глазами. А он, как попавший в капкан зверь, должен будет перенести давящую пустоту, образовавшуюся вокруг него, потом медленно встанет со скамьи и, едва передвигая ноги, полумертвым пойдет на скамью подсудимых и сядет справа от Новака.

«Идиот! Я же ому говорил, чтобы в случае чего порвал бумагу и проглотил!»

Как ему хотелось сохранить силы, прийти в себя и закричать русским прямо в лицо все, что накипело на душе!

Но он не помнил ни слова из специально приготовленной им речи. Потрясающая логика, согласно которой он стал бы в свою очередь обвинителем, смысл речи которого выходил бы за узкие рамки этого процесса и был бы обращен прежде всего к сущности исторического процесса активного противопоставления России Румынии на основе европейских законов, страшная логика, благодаря которой он два года оказывал сопротивление коммунистическому давлению и на основе которой он мысленно построил речь, — все это расползлось, словно гнилая кисея.

Тело покрылось холодным потом, мысли стали беспорядочными, в глазах нависла какая-то мгла, вещи и люди вокруг потеряли очертания. Совершенно подавленный, он отдался на волю бурного течения.

Голеску растерянно вздрогнул, услышав вопрос председателя, обращенный к капитану Новаку:

— Вам принадлежит инициатива составления списка пленных Березовки?

Голеску готов был встать и закричать: «Ничего не знаю! Я ни в чем не виноват!» — но он быстро взял себя в руки, поняв, что председатель продолжает:

— Или эта идея вам была внушена кем-нибудь? Кем именно?

Значит, закончилось чтение обвинительного заключения, председатель стал допрашивать подсудимых. Вероятно, пока Голеску был занят собственными переживаниями, прочие вопросы уже оказались выясненными и остались только те, которые для него были самыми сокровенными и тревожащими.