Хайнц Конзалик - Штрафбат 999

— А где врач? — спросил солдат.

— Уехал он, уехал, — пролепетал в ответ Кроненберг. — Не знаю куда…

— Так сбегай и найди его!

— Где мне его искать?

— Что с ним? — вмешался Дойчман.

Подойдя к лежащему солдату, он наклонился к нему.

— А ты что, кумекаешь в медицине? — с надеждой в голосе обратился к нему Кроненберг.

— Слегка, — ответил ему Дойчман.

— Что с ним?

— Откуда я могу знать?

— Парень, ты как-никак санитар, — продолжал солдат.

— Ты ведь какой-то укол ему делал! — добавил его напарник.

— Что за укол? — насторожился Дойчман.

— Да так, ерунда, это не от укола — я сделал ему противостолбнячный укол, — пояснил Кроненберг. — Он напоролся на ржавую колючую проволоку и…

— Немедленно ампулу адреналина и шприц! — властно произнес Дойчман. — И побыстрее, пока не поздно!

В эту минуту Дойчман стал тем, кем был всегда, — врачом, в привычном мире пропахшего медикаментами, дезинфектантами и болезнями кабинета, у топчана, на котором этот солдат, теперь уже его пациент, сражался со смертью. Дойчман враз позабыл и о недавнем обмороке, и о слабости, и о беспомощности. Он словно вернулся в свои первые после получения диплома годы, когда он работал в одной из берлинских клиник, где ставил на ноги больных, боролся за их жизнь, там, где познакомился с Юлией и полюбил ее.

Кроненберг, не скрывая изумления, послушно выполнил его требование — принес все необходимое: ампулу адреналина, стерилизатор, а в нем сверкавший никелем шприц и иглы. Дойчман, закатав больному рукав гимнастерки, ощупал пульс. Пульс был едва заметный, нитеобразный, прерывистый, с пугающе долгими паузами.

— Бензин! — велел Дойчман.

Оба солдата продолжали стоять, глядя на него, как обычно глядят на работу врача люди непосвященные: с любопытством, страхом, благоговейным трепетом.

Дойчман стянул жгутом руку пациента поверх локтя — выступили и набухли голубоватые вены. Смоченным в бензине ватным тампоном он протер кожу и уверенно ввел в вену иглу.

— Шок! — констатировал он.

— Отчего шок, разве… — начал Кроненберг, но Дойчман негромко велел ему не мешать и, осторожно надавливая на поршень, стал вводить в вену адреналин.

— Дело в том, что у него непереносимость к противостолбнячной сыворотке.

— Выходишь его? — спросил один из солдат.

— Думаю, да, — ответил Дойчман.

И он спас пациента. После томительно долгих минут ожидания, после того, как Дойчман предпринял все необходимое в таких случаях, с лица больного стал исчезать синюшный оттенок, дыхание становилось ровнее, пульс обрел лучшее направление, хотя по-прежнему оставался слабым.

— Все нормально, — заключил Дойчман. — Худшее позади.

— Откуда ты все это знаешь? — спросил пораженный Кроненберг.

Он был безмерно благодарен этому взявшемуся словно из ниоткуда специалисту. И имел все основания для этого — только сейчас до него дошло, что этот солдат был на волосок от гибели, причем по его, Кроненберга, вине. Не кто-нибудь, а он, санитар Кроненберг, всадил ему двойную дозу противостолбнячной сыворотки, мол, «надежности ради».

— Иного выхода у меня не было, — с улыбкой ответил ему Дойчман. — Я как-никак врач.

— Врач?

Кроненберг даже присвистнул от удивления. По его широкой, откормленной физиономии было заметно, что он над чем-то раздумывает. Но санитар решил промолчать. Он был вообще из тех, кто не высовывает язык зазря, пока все досконально не взвесит. И вечером, когда Дойчман уже лежал на койке, к нему явился Кроненберг и затащил его в свою каморку рядом с кабинетом врача.

— Вот что, — начал он, усадив Дойчмана на единственный стул. — У меня тут возникла одна идея. Но сперва давай-ка дернем по стаканчику. Ты не против?

Дойчман кивнул. Он был не против. Кроненберг, пошарив в тумбочке, извлек из дальнего уголка заветную бутылочку. У Дойчмана глаза на лоб полезли: французский коньяк. Видя его удивление, Кроненберг ухмыльнулся:

— Это от Старика, понимаешь? От штабсарцта. Душа-человек! Я из него веревки вить могу, если понадобится.

Они выпили, и уже после пары глотков мир вдруг показался Дойчману вполне переносимым, чуть ли не приятным. Он вмиг позабыл и об обер-фельдфебеле Крюле, и об унтер-офицерах, и о своей болезни, об обмороке, об отчаянии, о беспросветности бытия в штрафбате, обо всем, через что ему выпало пройти; ему и Юлии, ему и остальным — Видеку, Бартлитцу, Шванеке… да-да, и Шванеке, одним словом, всем… Усевшись поудобнее, он с нетерпением ждал, что же намерен сказать ему Кроненберг.