Николай Жданов - В окрестностях тайны

— Герр лейтенант! — позвал он проникновенным тоном, но вдруг почувствовав что-то неладное, с недоумением отдернул одеяло.

Перед ним лежала зеленая поношенная шинель, свернутая наподобие человеческого тела.

— Что за комедия? — брезгливо спросил Грейвс.

Кнюшке растерянно молчал.

В довершение ко всему он чувствовал подступающую из желудка икоту.

Санитар, удивленный не менее других, подошел к кровати, взял шинель и молча разглядывал ее на свету.

— Да это же моя шинель, — пробормотал он, глядя на пришедших с тем же вопрошающим недоумением, как и они на него.

19 августа

Как все хорошо, как замечательно, как превосходно!.. Я совершенно счастлива! Вот уже никогда не думала, что можно быть счастливой в оккупации. Оказывается, можно! Оказывается счастье — это сознание, что ты делаешь именно то, что нужно, добиваешься успеха в этом, несмотря ни на что…

Да, я счастлива. Это пишу я, Тоня Тростников а, ученица девятого класса «а» 19 августа 1941 года в нашем родном поселке, занятом немцами.

Сегодня мы переправили К. на ту сторону, в «район Огородникова». Папа оставался на этом берегу, а мы с тетей Симой и К. перебирались на лодке. Какие у него хорошие, внимательные и грустные глаза!.. Наверное, ему трудно было решиться на этот шаг. Я бы ни за что не решилась. Тетя Сима теперь останется там, на той стороне. Ей тут нельзя: начнутся подозрения, допросы…

Я вернулась одна. Те парни, что провожали меня обратно к реке, смотрели на меня с настоящим уважением, я это видела в их глазах. И вот честное комсомольское, мне не было страшно нисколечко. Папа все время ждал меня в кустах за пристанью. Надо же! Ведь это так опасно. Он очень беспокоился за меня. Милый папа, он стал неузнаваем за последние дни. Какая-то уверенность появилась в нем. Хладнокровие, твердость.

Я спросила его потом, почему бы и нам не перейти к Огородникову.

— Нам надо быть здесь. Здесь мы нужнее, — сказал он очень убежденно.

22 августа

Сегодня, сейчас я видела его мать — фрау К. Это было так неожиданно, так жутко и страшно…

Я пошла на могилу Майи Алексеевны и нарочно кругом — через парк, чтобы не проходить по школьному двору: там теперь немцы, в нашей школе их госпиталь.

Опять я нарвала цветов, но на этот раз даже у могилы у меня было хорошее, легкое чувство: она бы одобрила то, что мы делаем!

И вдруг слышу чьи-то рыдания, глухие, тяжелые. Там на дворе, у забора. Я была уверена, что это кто-то из наших. Подкралась и вижу: стоит на коленях женщина, припала головой к могиле и плачет. Плечи ее дрожат, седые волосы выбились из-под черной кружевной косынки и разметались.

— Хейнрих! Майн либер кинд! [11] Генрих! Мое милое дитя!

Боже, сколько горя, сколько невыносимого горя в этом чужом возгласе, произнесенном на чужом языке!

Нет, нет, я не могла этого вынести. Я пробралась во двор и подошла к ней.

Как все-таки плохо знаю я этот язык, хотя и получала пятерки! Я не могла ей ничего объяснить, я только положила ей руку на голову. Она вздрогнула и подняла на меня глаза, — полные какого-то скорбного отчаяния.

— Эр ист ам лебен унд гезунд! [12] Он жив и здоров! — сказала я.

Она, быть может, не поняла меня или, скорее,

не поверила мне и что-то заговорила (взволнованно и быстро. Я ничего не могла понять, кроме того, что она часто повторяет это слово: «Гезунд! Гезунд», — то вопросительно, то недоверчиво и тревожно. Она все время оглядывалась вокруг, словно желая позвать кого-то, кто мог бы рассеять ее недоверие или разделить радость, которая то озаряла ее лицо, то исчезала снова, словно вопугнутая новым сомнением.

Я хотела ей объяснить, что нужно молчать, что это должно быть только между на-мн и никто не должен этого знать, иначе будет очень плохо и ему и другим. Но у меня не хватало слов, чтобы объясниться. Уже каких-то два раненых солдата приближались к нам на своих костылях.

— Комм! — крикнула я первое, что пришло мне в голову, и потянула ее за руку за собой.

Я уже раскаивалась в том, что затеяла все это, и снова прошмыгнула за забор в парк. Но, должно быть, боясь совсем потерять меня из-вида, она поспешила за мной. Раненые отстали, и кое-как мне удалось объяснить, чтобы она подождала меня тут, что я позову отца.

Я побежала к папе в аптеку. Там, как назло, торчал какой-то эсэсовец в дымчатых очках, и мне стоило труда отозвать папу в сторону, чтобы объяснить ему, что произошло.