Матэ Залка: Добердо

Элла вдруг умолкла и повернулась ко мне.

— Вы поняли?

— До последнего слова, — ответил я.

— Да, я забыла вам сказать, что послала денег вашим старикам. Думаю, что они очень обрадуются. Написала несколько строк и Алексею.

Она хотела еще что-то сказать, но замолчала. Потом, спустя некоторое время, спросила:

— Вам бы хотелось познакомиться с Алексеем? Я уверена, что вы бы стали большими друзьями.

Она стояла ко мне спиной, в свете лампы отчетливо обрисовывалась ее фигура.

— Вы знаете, как по-русски, уменьшительное имя Алексея?

Я молчал.

— А-л-е-ш-а. А-ле-ша, Алеша, Алеша. Правда, мило?

— Очень, — ответил я машинально. Потом подошел к ней.

— Как вы думаете, Элла, к чьей партии примкнул бы капрал Хусар?

— Наверняка к партии Чуторы.

Мы замолчали.

— Да, я совсем забыла показать вам свои покупки, а вы даже не интересуетесь, — вдруг воскликнула Элла с искусственным оживлением и, открыв чемодан, стала выкладывать вещи: туристский костюм, горные ботинки, непромокаемый плащ, термос.

Дождь бил в окна, за стенами рвал и выл ветер. Я вышел на балкон. Вокруг все гудело и дрожало, как и в моей смятенной душе.

Поздно вечером к нам зашла фрау Дина. Ее глаза заплаканы. От герра Штильца пришло письмо: он лежит в госпитале, ему ампутировали левую руку.

— Это очень опасно, ампутация? — спрашивает меня Дина.

Я успокаиваю ее, что для жизни это совершенно не опасно и что лучше потерять левую руку, чем, скажем, левую ногу. Фрау Дина несчастна. Фрау Дина счастлива. Все-таки левая рука, а не нога. Что бы делал лесничий без ноги тут, среди гор? А то, что отрезана до локтя левая рука, это даже не важно; то есть важно, но все-таки… Рудольф стоит в углу и плачет. Он хотел бы, чтобы папа вернулся домой с обеими руками и обеими ногами.

Фрау Дина показывает нам фотографию, изображающую ее с мужем в день свадьбы. Она смотрит на карточку и плачет.

— И вы, господин лейтенант, вернетесь туда? — вдруг спрашивает фрау Дина, и в глазах ее дрожит страх.

— Туда? — говорю я, чувствуя, что бледнею.

— Нет, нет, — закричала Элла, — туда нет возврата, Тибор. Нет, нет!

В первый раз я вижу Эллу в таком состоянии. Она побледнела, дрожит, ей дурно. Фрау Дина быстро наливает в стакан воды и, осушив свои слезы, подает его Элле.

Дни идут за днями. Сентябрьские краски становятся все богаче и ярче. Я чувствую, как с каждым днем мои силы прибывают и я возвращаюсь к жизни. Но иногда меня охватывает какой-то тупой страх. Что должно означать возвращение к жизни? Что такое жизнь? Война. Значит, надо вернуться на войну, опять туда, на фронт. В ушах моих еще звенит страшный крик Эллы:

— Нет, нет, туда нет возврата!

Но сегодня об этом еще никто не говорит. Меня послали сюда на поправку — послал эрцгерцог, считающий меня своим спасителем, послала армия, послала сама война, чтобы все те жизненные соки, которые наберет мое тело, вновь выжать из меня до последней капли. Нет, нет, туда нельзя вернуться, туда нет возврата.

Каждое утро встаю рано и слежу за тем, как солнце из источника света превращается в источник тепла. Иногда с ужасом прихожу к заключению, что жизнь — это плен, где везде стерегут часовые с винтовками наперевес. На днях, блуждая среди гор, мы наткнулись на пограничного жандарма. Он отдал мне честь и озабоченно сказал:

— Убедительно прошу господина лейтенанта не гулять в этом направлении: здесь легко заблудиться и можно попасть на ту сторону.

Нас сопровождал неизменный Хексл, и, только когда он показался среди кустов, пограничник успокоился.

— Простите, господин лейтенант, я не знал, что с вами Хексл. Этот пес прекрасно знает границу, и с ним нельзя заблудиться. Он и отсюда никого не пустит и сюда не пропустит. Правда, Хексл?

Собака в ответ громко залаяла, и ее лай тройным эхом отдался в горах.

Странно расстроенные возвращались мы домой. Элла была молчалива, отвечала нервно. Может быть, она уже и тогда чувствовала себя плохо. Ведь Элла больна, да, больна. Как странно, что она больна, когда я здоров.

В первый день болезни Элла даже не подпустила меня к себе. За ней ухаживает фрау Дина. Чувствую себя одиноким, целый день блуждаю вокруг дома. Только к вечеру предпринимаю небольшую прогулку до молочной фермы, откуда, забравшись наверх, можно видеть Мутлер. Элла очень любит смотреть туда. Ведь Швейцария — это Алексей.

В эти два дня, когда болезнь Эллы заперла нас в комнате, для меня многое сделалось ясным. Элла призналась мне, что у нее есть какой-то план относительно меня, относительно того, чтобы я не попал обратно на фронт.