Джозеф Хеллер - Поправка-22

— Мне холодно, — стонал Снегги. — Мне холодно.

— Ничего, ничего, — пытался утешить его Йоссариан. — Ничего, ничего.

Под присмотром врачей люди не исчезали таинственным образом в прозрачном облачке, как Клевинджер, и не рассеивались над землей прахом при артобстреле. Их не сжигали молнии, не гробили обвалы в горах, не рубили на куски заводские механизмы. Их не убивали грабители, не приканчивали насильники, не запарывали ножами друзья или враги, не расчленяли топорами дети или родители, не уничтожали беспощадные природные катаклизмы, мор, обжорство и голод. Люди благопристойно исходили кровью на операционных столах или смирно задыхались, получив кислородную подушку. У них не было обыкновения играть в коварную игру «утром здесь — к ночи там» или бесследно исчезать прямо на глазах, как за пределами госпиталя, им не грозили гибельные наводнения и смертельные засухи. Дети здесь не попадали под грузовики, не задыхались в родительских холодильниках или, с помощью родителей, в собственных колыбелях. Никто не умирал от зверских побоев. Никто не совал голову в духовку газовой плиты, предварительно открыв газ, не кидался под колеса поездов подземки и не выпрыгивал из окон гостиниц, чтобы устремиться к земле с ускорением тридцать два фута в секунду за секунду и публично шмякнуться на тротуар, подобно розовато-кровавому, облепленному человечьими волосами куску клубничного мороженого, из которого криво торчат перешибленные кости.

Все это частенько заставляло Йоссариана прятаться в госпиталь, хотя и там, конечно, отнюдь не все ему нравилось. Госпитальные порядки, если им подчиняться, надоедливо и порой совершенно бессмысленно ограничивали его свободу, а врачебная помощь нередко оборачивалась бестактной назойливостью. Поскольку госпиталь предназначался для больных и раненых, Йоссариан не всегда мог рассчитывать на молодых приятных соседей по палате, да и с развлечениями в госпитале было негусто. Кроме того, приходилось признать, что чем дольше длилась война, тем хуже становилась госпитальная жизнь, а по мере приближения к передовой с ее боевыми мерзостями катастрофически ухудшались и пациенты. Они делались все увечней и увечней, а завершил этот неостановимый процесс, когда Йоссариан очередной раз удрал на лечение, солдат в белом, который по состоянию здоровья мог только умирать, что он вскоре и сделал.

Это был горизонтальный марлево-гипсовый кокон с темной дырой, под которой предполагался рот, и медсестры мисс Крэймер и мисс Даккит украшали его два раза в день термометром, пока однажды вечером мисс Крэймер не обнаружила, посмотрев на термометр, что украшение ему больше ни к чему, поскольку он умер. Теперь-то Йоссариан считал, оглядываясь назад, что солдат в белом отправился на тот свет по вине мисс Крэймер, а не техасца, ведь если б она не доложила, глянув на термометр, о своем открытии врачам, то солдат в белом мог бы по-прежнему лежать на койке, загипсованный и упрятанный в бинты от макушки до кончиков пальцев на странных негнущихся и бесполезных руках и ногах, которые были задраны у плечей и бедер к потолку с помощью стальных тросов и поразительно длинных свинцовых противовесов, угрожающе застывших над неподвижным туловом. Возможно, такое существование не походило на полнокровную жизнь, но другой у него не было, и мисс Крэймер, по мнению Йоссариана, едва ли имела право решать, как с ней поступить.

Солдат в белом напоминал неразвернутый рулон бинта с дырой или осколок мола на мелководье в порту с кривым обломком цинковой трубы. Он был водворен к ним под покровом ночи, тайком, и все, кроме техасца, с сочувственным отвращением старались его не замечать. Они собирались в дальнем углу палаты и негромко, но возмущенно негодовали, судача о нем, потому что он был оскорбительным и недопустимо ярким напоминанием о тошнотворной правде, которая вызывала у них болезненную ненависть. Больше всего они опасались его стонов.

— Я просто не знаю, что сделаю, если он начнет стонать, — горестно говорил лихой летчик-истребитель с золотистыми усиками. — Его ведь и ночь, наверно, не уймет, потому что как он определит время?

Пока солдат в белом лежал у них в палате, он не издал ни звука. Размухренная круглая дыра над его ртом без каких бы то ни было признаков губ, десен, зубов или языка казалась бездонной и непроглядно-черной. Близко, правда, подходил к нему только душевный техасец, который подходил к нему несколько раз на дню, чтобы поболтать про добавочные голоса для достойных избирателей, и неизменно начинал разговор с двух дежурных фраз: «Ну так что, парень, скажешь? Как жизнь?» Остальные пациенты в вельветовых госпитальных халатах и заношенных фланелевых пижамах избегали их обоих, мрачно раздумывая про себя, кем был солдат в белом, почему он к ним попал и как выглядел под гипсовой оболочкой.