Владимир Жуков - Хроника парохода «Гюго»

— Интересно, — зло сказал я. — Давай выкладывай.

— Говоришь, говоришь, будто Земля вокруг тебя вращается.

— Заедает? — выпалил я. — А может, и вращается? Я ведь человек независимый, у меня идеалы!

— Какие там идеалы! — сказал Сашка, помолчав. — Идеалы — знаешь? — это когда не себе одному, а всем. Многим, во всяком случае.

— Я всем хочу того же, что и себе. Но то, что я хочу себе, тебя не устраивает. Скажешь, нет?

— Брось, — все так же неторопливо и будто с возвышения произнес Маторин. — Себе ты прежде всего удовольствия хочешь. А это меняет дело. Подумай, ты умный.

— Удовольствия? — Я привстал на койке, презрительно уставился на Сашку. — Ничего себе удовольствие! Из Москвы за десять тысяч километров притащился под Реутом ходить, вахты стоять, с тобой тонуть, наконец. Удовольствие! Ты слова-то выбирай.

— Выбираю, — сказал Сашка. — Между прочим, тебя бы все равно через полгода в армию призвали. Неизвестно, что лучше — здесь тонуть или под пулями в атаку идти.

— Вот-вот! — наседал я. — Что же ты сам не пошел? Никола и вся ваша Океанская? С комсомольскими путевочками приехали, вроде бы чистенькие, мобилизованные. Отчего же на фронт не просились, на восток драпали? Небось путевки и на фронт выдать могли!

Маторин ответил не сразу, словно взвешивая, стоит ли со мной дальше говорить, опять повертел рукой.

— Просились, парень. Ой как просились! Я у себя в райкоме просто извелся: других направляю, плакаты про Родину-мать расклеиваю, речи вдохновляющие произношу, а сам сижу сиднем. Понимаешь, каково? Всех уже отправил, одни старики да пацаны в районе остались. Ну, думаю, шабаш, мой черед. А из города звонят: собирайся, во Владивосток поедешь, в торговый флот. И еще пригрозили: или едешь, или билет на стол. — Сашка умолк и задышал громко, посапывая носом.

Я молчал, размышляя. Он просился на фронт, и его не пустили. Раньше я что-то слышал об этом, но так, вскользь, а теперь это было серьезным доводом в споре.

Мне стало обидно и тревожно. Нет, я не чувствовал Сашкиного превосходства, был готов сражаться с ним, но он, как и во время всех прошлых наших стычек, опять победил.

— А ты кем был в райкоме? — спросил я.

Сашка повернул голову, вздохнул:

— Секретарем. Вторым секретарем райкома комсомола.

— Ты?

— Ну да. А что?

«В общем, конечно, ничего особенного, — подумал я. — Ничего особенного — секретарь райкома. Должен же кто-нибудь быть секретарем. — И потом: — Нет, все-таки странно: Маторин — секретарь. Живем в одной каюте, красим рядом, скребем ржавчину, я принимаю у него вахту. Почему же мне раньше не было известно? Никола ничего не говорил и Надя Ротова. Хотя нет, говорили, что он в комсомольской работе мастак, но я думал, так это выбирали в бюро, не больше. Ему, кажется, уже восемнадцать. Мог, вполне мог быть секретарем».

Но тут же опять взяло сомнение: «Все-таки странно. Я помню секретаря — билет комсомольский вручал. Мы пришли в райком после уроков и с полчаса ждали в темном коридоре, пока нас по очереди стали вызывать. По коридору ходил инвалид, стучал палкой, шинель у него была расстегнута — так, чтобы виднелся орден. Секретарь был усталый и, наверное, сердитый, но делал вид, что не устал и не сердит. Он был какой-то пожилой, секретарь райкома, взрослый, во всяком случае. А этот? — Я искоса взглянул на Маторина. — Подумаешь, выискался! Впрочем, в степи его алтайской все может случиться... И когда были на Океанской, Сашку, выходит, не зря старшим назначили».

— Значит, ты по привычке меня воспитываешь? За неимением здесь организации, которой бы мог руководить.

— Почему «за неимением»? — спросил Маторин. — Я ведь секретарем для тебя и здесь остаюсь. Ты же сам меня выбирал на «Гюго».

Да, этого я не учел.

— Лихо! — сказал. — Подпольная комсомольская организация на военном корабле империалистической державы. Шик и блеск! Кино! Как на «Потемкине». Давай поднимем восстание, а? Я готов слушать твои команды. Ну, что же ты молчишь?

— Что молчу? — сказал он, подергивая головой не то от злости, не то от напряжения мысли. — Молчу, потому что соображаю, как далеко может зайти твоя дурость. Ведь умный же, а над такими вещами иронизируешь!

— Способность к иронии, между прочим, есть главное достоинство ума.

— Может быть, — опять помолчав, сказал Сашка. — Да вот ты как-то умеешь свои достоинства в недостатки переводить... А насчет команд не беспокойся. Неплохо, что мы с тобой в аварии выдержали и остаемся здесь полномочными представителями своей страны. Ты бы этим гордился... голова! Между прочим, поговорил бы, — Сашка показал на дверь, — с Тони своим, чтобы, когда швартоваться будем, на наше судно нас переправили. А то получится, вроде рухлядь на свалку приволокли. Пароход-то советский, хоть и ихней постройки. И добавил серьезно: — Флаг бы там поднять, а? Наш флаг.