Владимир Жуков - Хроника парохода «Гюго»

— Если, — говорил Сашка, — капитан примет такое решение, что можно паровозы заранее раскрепить, если прогноз погоды позволяет, то мы, комсомольцы, объявляем себе фронтовой аврал и призываем всех, кто свободен от вахты, хоть понемногу нам помогать. Потому что паровозы хоть и в шторм, а неделю крепили, а раскреплять день, чуть больше дня надо. Время стояночное сократим.

Выслушали Маторина и согласились без прений, хотя его слова в душе у многих не могли не вызвать целую бурю чувств. Ведь почти два месяца во Владивостоке не были, и прошлая стоянка получилась еще через больший промежуток, семейные своих жен и детей не видели, считай, полгода. А тут время экономь, не десять, скажем, а пять дней в родном порту стой. И из них два — пожарная вахта, когда ты и свободен, а с борта уйти по уставу не можешь. Одесситам, балтийцам, ребятне бездомной — им что, в кино лишний раз не сходят, не выпьют. А владивостокским каково?

Но такое — в мыслях или накоротке с приятелем, со вздохом. На людях, когда все вместе, личные горести что — ясно ведь, что ось, на которой земной шар вращается, не через дом твой проходит, а где-то в другом месте, поважнее...

Снимали с паровозов, скручивали в мотки ржавые стальные змеи, и рядом с матросом возился кочегар — хоть недолго, а помощь. И шли с двух концов, с носа и с кормы, как бы соревнуясь, двумя партиями. Когда миновали бухту Ольга, предвозвестницу Владивостока, когда на мостике уже похаживал лоцман, из шести паровозов пять стояли чистенькими.

А Маторин разошелся, командует: берись за последний! Огородову даже жалко стало боцмана. Услышал, как Стрельчук бурчал на ходу: «Скоро всякий раз сходки устраивать будем, когда на новый курс ложиться». Это он к тому, понял электрик, что, мол, и так, обычным приказанием старпома да его, боцмана, попечением управились бы с креплениями и вообще нечего-де подменять дисциплину энтузиазмом.

Что ж, рассудил Огородов, может, боцман отчасти и прав; может, и так бы успели, без аврала, нормальным манером. Только не всегда работа людям для прямой и вещественной выгоды нужна!

Вышли на рейд. Вроде шабаш, прибыли, а на рейде судов видимо-невидимо, и все ждут места для разгрузки. Думали, и у «Гюго» такая судьба, ан нет! Двинули, немного постояв, с рейда прямо к двадцать восьмому причалу, почти к самой проходной порта, с кратчайшим выходом на главную улицу города.

Оттого и швартовались лихо. Кое-кого уже отпустили на берег, а те, кто остался, жались к правому борту, обращенному к бухте. И никто — ни боцман, ни механики — не рассортировывал праздную толпу по текущим работам.

А все потому, что шел к «Гюго» через тихий и блестящий Золотой Рог плавучий подъемный кран, и выпала крану честь завершить трудовой аврал — снять паровозы с палубы.

Работа, знали, предстоит ответственная. Тут грузчик особый нужен, даже матросов не приглашали. Да как уйдешь с палубы, когда каждый паровоз тобой вроде вынянчен?

Ферма крана повисла над палубой, перелиновала небо на треугольники, квадраты и решетки, и оттуда, с вышины, свесился блок — стотонный, в рост человека, на десяти тросах.

Медленно идет блок к паровозу. А внизу суета. Стропят паровоз, подводят тросы под раму. Береговые стараются, а пароходные — пуще: дергают, тянут.

Закрепили блок. Орут, чтоб разбегались, а на паровозе — Никола Нарышкин. Шугают его, как прокаженного.

Вздрогнул паровозище. Приподнялся передними колесами-бегунками над фальшивыми палубными рельсами, а потом и задние отпустил, повис в воздухе и ползет все выше, выше — к треугольникам и решеткам.

Ферма тронулась вбок, к причалу, стала снижаться, и паровоз поплыл через борт и повис над землей, над бетоном доброго, близкого к проходной двадцать восьмого причала. Еще чуть — и встанет на настоящие, земные рельсы...

И вдруг увидели, как из паровозной будки выбегает человек. Выбегает и лезет но круглому боку котла к сухопарнику, где укреплен медный свисток. Никакими правилами это не предусмотрено — находиться на паровозе, когда тот застроплен и висит в воздухе; строжайше запрещено, потому что опасно. Но человек лезет, хватаясь за строп, идущий к блоку, и в руке у него красный флаг, вернее, палка с прибитым к ней кумачом, и он втыкает свой самодельный флаг куда-то на сухопарник, и вытягивается во весь рост, и торжествующе машет рукой.

И видят: человек этот Сережка Левашов.

А раньше, когда он только лез по крутому боку котла, из паровозной будки вынырнул еще один нарушитель и тоже поднялся наверх, к блоку. И второй этот — Сашка Маторин.