Алексей Котенев - Грозовой август

— Солдат, конечно, занятный, только не понимаю, почему он в роте автоматчиков? Ему бы где-нибудь в хозяйственном отделении копаться.

— Перед трудностями пасуете, молодой человек, — улыбнулся Викентий Иванович.

Иволгина поддержал Будыкин. Посохину, по его мнению, действительно трудновато служить в строевом подразделении. Его пора перевести куда-нибудь в тылы. Русанов с этим не согласился, уверяя, что трудяга Посохин на войне будет незаменимым солдатом.

— Да какой он солдат, каждый день в Чегырку просится!

— В Чегырку-у, — протянул Русанов. — Посохин — человек сложный, гораздо сложнее, чем кажется. Он в одну сторону смотрит, а в другой — все видит. В Чегырку сейчас он не пойдет — ему не к спеху. А вопрос: «Когда же ко дворам?» — означает вовсе не то, что вы думаете. В нем тот же смысл, что и у старшины Цыбули: «Шо воно будэ на Востоке?»

— По-вашему, Посохин рвется в бой? — засмеялся Будыкин.

— Ну, рвется в бой или не рвется — про то нам не узнать. Но с поля боя Поликарп не побежит. Ручаюсь!

24 июня, когда в Москве проходил Парад Победы, Державин объезжал приграничные гарнизоны. Под вечер он прибыл в штаб кучумовской дивизии и вместе с комдивом в его землянке прослушал радиопередачу с Красной площади. Ликовала столица, шумела главная площадь страны. В Москве шел дождь. Но разве мог он залить всенародную радость! Слышно было, как хлопали на ветру тяжелые, промокшие знамена, как по мокрой отполированной брусчатке проходили торжественным маршем сводные полки фронтов, как падали наземь фашистские стяги и штандарты, побывавшие во многих странах Европы.

Доносились торжественные звуки духового оркестра.

А на сопках Забайкалья лежала тишина.

Державин был просто оглушен этой чуткой приграничной тишиной, когда вышел из землянки, чтобы отправиться на Бутугур к своему шурину Викентию Ивановичу Русанову. Не было слышно ни единого звука, ни единого шороха. Разогретая за день степь будто дремала в отсветах вечерней зари. «Что ты означаешь, мертвое безмолвие? — подумал генерал. — Штиль после шторма? Нет, затишье перед бурей».

Открытый виллис покатился прямо по целине в падь Урулюнгуй. Каждый увал, каждый камень в этих местах был знаком Державину. Впервые он приехал в эти сопки в тот неспокойный год, когда завязался конфликт на КВЖД. Думал, пробудет здесь недолго, но получилось иначе. Вскоре в Маньчжурию залезли японцы, подошли вплотную к нашей земле. Надо было укреплять границу — строить доты и дзоты, оборудовать наблюдательные пункты, ставить минные поля. Сколько поднято здесь солдатскими руками твердой, неподатливой земли! Сколько прожито бессонных ночей!..

Державин глянул в узкий буерак, увидел в нем серые прошлогодние клубки перекати-поля, загнанные туда ветрами, и сразу вспомнил первую, самую трудную военную зиму. Начались перебои с топливом, и солдаты, отдежурив ночь у заиндевевших пулеметов, уходили полусонные в завьюженную степь собирать эти клубки травы, чтобы топить кухонные печи.

Не забудется ему и вторая, пожалуй, самая тревожная военная осень, когда решалась судьба Сталинграда. Свой наблюдательный пункт Державину пришлось перенести на Бутугур. Бойцы по неделе не разувались, не раздевались. С автоматами в руках спали, с автоматами обедали — все ждали: вот двинутся японцы.

И они двинулись. Это было в тот день, когда немцы в Сталинграде прорвались к Волге. Что творилось тогда на Бутугуре! К границе устремилась японская дивизия. Вот передовые группы подошли к нейтральной полосе, вот уже вступили на нейтральную полосу. Ну, кажется, все — началось! Война...

Комбат Ветров с биноклем высунулся из траншеи — по нему тут же ударили японские снайперы. Битым стеклом оцарапало комбату губу.

— Подходи! Стреляй, подлюка! — крикнул из траншеи Драгунский.

Державин пробасил в телефонную трубку:

— Спокойно, спокойно. Больше выдержки.

Японцы остановились, недвижимо постояли на месте, потом повернули вдоль границы и скрылись за сопкой. Видно, уже в пути получили поправку: Сталинград захвачен немцами пока не полностью...

На границе стало потише лишь после того, как закончились бои в Сталинграде. Державину вспомнился февральский вечер сорок третьего года. На Бутугур прибыл командующий Забайкальским фронтом Ковалев и привез с собой нового командира дивизии — Кучумова. На границе в тот день стояла вот такая же тишина. В траурную темноту погрузилась приграничная станция Маньчжурии, будто в плен попал не гитлеровский фельдмаршал фон Паулюс, а сам командующий Квантунской армией японский генерал Ямада.