Марк Шевелев - Здравствуй, Снежеть!

— Молодцом!

Гость встал, направился к стене, где в старых рамках под стеклом желтели любительские карточки и среди них снимки Григория Потапова. Виктор тоже поднялся и вышел из-за стола.

— Благодарность отцу от Сталина, — ткнул парень пальцем в одну из рамок.

Доронин кивнул. У него хранилась точно такая же. Двести шестьдесят шестой приказ. Он помнил текст назубок: «Вам, участнику боев при вторжении в пределы Бранденбургской провинции, за отличные боевые действия приказом Главнокомандующего Маршала Советского Союза товарища Сталина от тридцать первого января сорок пятого года объявляется благодарность».

— На плацдарме отец погиб? — спросил Виктор.

— Там, — ответил Доронин, — против танков стояли… Семьдесят верст до Берлина, немец уже затылком конец чуял.

Гость снял со стены большую рамку.

— Можно карточку Гриши взять на время? Памятник поставлю — верну.

— С него хочешь делать? — спросила хозяйка, провожая Доронина до калитки. — Подсобника дали?

— Пока нет.

— Виктор послезавтра уезжает, могу подсобить. А на карточке Гриша не дюже на себя похож. Вот Вовка, его племяш, что сварщиком в мастерской, — две капли воды.

Каждое утро вездеход директора совхоза притормаживал у взгорка, где возился Доронин.

— В область звонил, — делился директор, — утвердили проект.

Он хозяйским глазом охватывал квадратное подножие памятника, трогал торчащую из него арматуру.

— Каркас уже варят, — сообщил он, — завтра привезут на место. Как Мария, помогает?

— По воду поехала, — кивал Доронин вниз, на голубую излучину Снежети.

— Обрадовал ты ее. Не все, правда, в толк возьмут, почему Потаповым такая честь, погромчее, говорят, герои имеются.

Доронин пытался объяснить:

— Просто это ближе, я воевал с ним рядом, сам чуть в Одере не остался. А памятник ведь не Потаповым, не им, то есть, одним.

— Я-то понимаю, конечно, — кивнул в знак согласия директор.

Вовка-сварщик привез каркас, помог установить. После этого каждый день появлялся на пригорке, чем-нибудь помогал. Доронин рассказал ему о своем замысле, попросил позировать. Вовка не знал, что он должен делать. Доронин объяснил: ничего особенного — лечь на землю, приподняться чуть на правом локте, а левую руку тянуть к нему, Доронину, вроде помощи просит. Вовка попробовал. За его спиной раздался хохот. Мальчишки набежали. Среди них несколько Вовкиных погодков. В городе учатся, теперь каникулы — бездельничают в деревне…

— На зорьке приду, — сказал парень, оглядываясь на пересмешников.

Он пришел, как обещал. Доронин хотел разостлать брезент — роса, но парень бухнулся прямо в мокрую траву и вытянул левую руку, как учили. Доронин принялся за работу.

— Так никто дяде Грише и не помог? — спросил Вовка из травы.

— Нельзя понимать буквально, — пояснял Доронин, ковыряясь в цементе. — Памятник — не фотография, а образ, символ.

— Вы тоже по танкам били там, на Одере?

— Я снаряды подносил. Успел один ящик на ту сторону перетащить.

— Ящик, один?!

— Один, один… Потом ранило разрывной пулей в грудь. Ты ляг, пожалуйста, как лежал, а то напряжения нет в лице.

Парень снова опустился на локоть, изображая на лице напряжение.

— Не кривись, — попросил Доронин, — нормально смотри.

Хорошо поработали с Вовкой в то утро.

Однажды Вовка притащил с собой старуху. Как ему удалось ее уговорить? Старуха Доронину очень понравилась. Лицо в сплошной сетке морщин, глаза острые, спину держит прямо. На палку обопрется и стоит как изваяние. Очень подходящая старуха.

Доронин возился наверху, иногда спускался, говорил со старухой, спрашивал: не устала?

— Устану — уйду, — отвечала та.

Иногда начинала говорить:

— Значитца, Федора Доронина сын. Как жа, знала. Чудно-ой. Коммуну ладил. Хотел, штоба все в одней большой избе жили, вся деревня. А мой-то, царствие небесное, говорит ему: хошь равенство — бери моих девок, у нас четыре дочки было, а мне сына одного отдавай. По-отеха!

А то вдруг глянет старуха на горельеф солдата, перекрестится:

— Вот так и зятья мои загинули. Один в Ермании, как Гришка, другой — на нашей еще стороне, речка какая-то Кисельная…

— Молочная, — подсказал сверху Доронин. Теперь он на берегу той речки жил.

Памятник открывали без Доронина. У него кончился отпуск. Едва успел надпись сделать: «Памяти тех, кто никогда уже не вернется».

В осеннее утро южное солнце грело совсем по-летнему. В теплом городском воздухе, не успевшем как следует остыть за недолгую ночь, бродили запахи прогорклого дыма. Владимир Владимирович Ратушняк не успел еще привыкнуть к атмосфере большого города металлургии и химии, частенько тосковал по уютным и влажным улочкам Львова, где прошли теперь вроде бы и далекие годы учебы в мединституте. И хоть в Запорожье и должность в институте дали подходящую, и возможность заниматься научной работой, в глубине души Владимир Владимирович лелеял надежду вернуться в город своей юности. Но потом, когда родители написали о своем решении перебраться на юг, поближе к сыну, эта надежда стала угасать.