Виктор Смирнов - Лето волков

Иван, убедившись, что Климарь не выйдет из обморочного сна до утра, вышел на улицу. Попеленко стойко выдерживал свое обещание «патрулювать». Фигура его темнела столбиком посреди улицы.

– Патрулируешь? – спросил у Попеленко лейтенант.

– Як волк в клети. Туда-сюда. Тихо! Ваша бабка до Семеренковых пошла.

– Знаю.

– Гнат с леса повернулся. Так он не в счет.

– Не в счет… Ему здесь железяк мало?

– Дурень. Всякое подбирает и в кузню тащит. Бывает, мины, снаряды. Умный давно подорвался бы.

Иван прислушался. От кузни доносился перестук.

– Зачем кузнецу железяки из леса?

– Кроту все в доход. Птица летит, дерьмо сбросит, а ему падает пятачком.

Крот и его жена, с головой, укутанной, как всегда, в кокон, колдовали у наковальни. В руке у Олены были щипцы. Она повернулась, посмотрела на лейтенанта. Глаза блеснули радостью на испачканном копотью лице.

– Куда заглядуешься? Держи заклепку ровно…

Несильными ударами кузнец расплющил раскаленную заклепку, соединяя два куска металла. Пустой рукав дергался. Вытер пот, посмотрел на Ивана.

– Чего?

– Гнат. Постоянно приносит тебе из леса всякое добро.

– Ну?

– И при немцах тоже так вот?

– Кругами заходишь, лейтенант. Дурней немцы сразу стреляли, это известно. Токо немцы до нас приходили, може, раза два-три в месяц. Когда за партизанами гонялись или пограбить.

Олена рассмеялась:

– «Матка, яйко, кура, млеко, бистро-шнель».

Она очень искусно воспроизвела говор пришельцев. Лейтенант не мог не улыбнуться, но Гнат не обратил на жену внимания.

– Мы скотину от немца ховали. В подполах, погребах, в лес гоняли. И Гната так же. Хоть дурень, а свой, глухарский. Ты не про то хотел узнать, Иван.

– Прокоп Олексеич, что тебе Гнат с лесу приносит?

Крот подошел к углу, где было накрыто куском брезента какое-то барахло.

– Качни пару раз! – крикнул жене.

Та взялась за рукоятки мехов. Дырявый шатер над горном окутался дымом, но угли разгорелись бело и ярко. Крот сдернул брезент. Под стеной лежали обрезки свинцовых и медных проводов, ротор, сбитые со снарядов пояски, детали от орудия…

– Цветмет, – сказал кузнец. – Свинец, медь, хром. Сам знаешь, с этого на гончарне краску делают, глазуровку. Я по госцене сдаю. Дурню гроши не до чего, одежкой расплачуюсь. Сапоги дал. Ще ватник, шапку. Но́шеные трошки.

Олена бросила быстрый взгляд на мужа, промолчала.

– Неплохо используешь дурня.

– В гончарню сдаю не железки, а окиси! Поплавь с азотной кислотой, с фоспорной, серным газом подыши, да поплюй в ведро кровью, поймешь, кого я спользую, его или себя.

Олена поглядела в кусок облезшего зеркала, вытерла копоть со лба.

– Верно я говорю? – гаркнул Крот.

– Верно, Прокоп Олексеич, – быстро обернулась жена.

– Знаешь, где Гнат все это берет?

– Чего ж не знать? В Укрепрайоне.

– С чего они там такие добрые – Гнату помогать?

– Сходи спроси.

Неровным светом горит керосиновая лампа. В доме Семеренкова бабка, в своем парадном наряде, держит над головой икону.

– Кум, шо губами плямкаешь, як от горького огурца! Проходишь под иконой туды, говоришь: «Верую во единого Бога Отца, Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым… и во единого Господа Иисуса Христа, Сына Божия Единородного, Иже от Отца рожденного прежде всех век, Света от Света, Бога истинна»…

– Серафима Фадеевна, – умоляет гончар. – Я ж не запомню.

– Бог неведомые языки дает, а уж простые слова даст.

Он бросает взгляд на дочь. У нее глаза умоляющие. Он, спотыкаясь на каждой фразе, повторяет «Верую». Серафима лишь подсказывает: «…и невидимым…», «прежде всех век…» .

– Обратно! – командует Серафима. – Доходишь до угла, плюй три раза. «Отрекаюся от всякой богопротивной скверны, от соблазна дьявольского, от ереси искушений, от Врага Человеческого исходящих» .

Семеренков исполняет наказ, но после «искушений» запинается.

– «От Врага Человеческого исходящих…» – заканчивает за него бабка. Сильно-то не плюйся! Обратно: «И в Духа Святаго, Господа Животворящего, Иже от Отца исходящего, Иже со Отцом и Сыном спокланяема сславима, глаголавшаго пророки…» И не «глагошего», а «глаголавшаго». «Глаголавшаго»!..

– Сбиваюсь, – гончар старается успеть за бабкой.

– Это нечистый сбивает… и Господа сбивали, в пустыне скрывался…

Тося что-то шепчет, шевеля губами: будто подсказывает, наставляет.

– «Во едину, святую, соборную и апостольскую церковь… исповедую едино крещение во оставление грехов…»