Виктор Смирнов - Лето волков

С ладони гончара опять стало капать.

– Дайте! – Иван разорвал рушник, умело перевязал порез. – Лучше б рассказали сразу.

– Кому лучше? Они из-за тебя зашевелились. Теперь за Тосей придут.

– Как придут, так уйдут, – сказал Иван, давясь застрявшим в горле комком.

Он встал, прошел к двери. Когда обернулся, лицо было строгим и деловым:

– Куда немцы деньги везли, для чего?

– Мне откуда знать? – Семеренков усмехнулся углом рта. – Может, их начальство велело… а, может, для самих себя. За деньги можно любые документы справить. Хотели, наверно, в Укрепрайоне спрятать, да не довезли.

Буркан побежал следом за лейтенантом. Уже во дворе Иван вспомнил о веревке, достал из кармана и отбросил в сторону, она повисла на сучке яблони, покачиваясь и образовав петлю.

Климарь храпел. Буркан колотил хвостом по ножкам табуреток, радуясь дому и запаху еды. Серафима поставила на стол миску с картошкой, чугунную сковородочку со шкварками. Иван, задумавшись, ломал ложкой картофелину. Проступал из мрака лик Богоматери, подсвеченный лампадкой.

– Неню! – сказал Иван и, вздохнув, замолчал.

Пропитал картофелину жиром от шкварок, отдал Буркану. Бабка спросила:

– Ну, шо у тебя на языке? Не держи, а то дети заиками будут.

Иван посмотрел за занавеску: Климарь был в глубоком сне, но время от времени издавал невнятные утробные звуки. Лейтенант спросил вполголоса:

– Раньше, если посватаешься, можно было у невесты жить, да?

– У нас спокон веку заведено. Если согласие. В других местах смеялись даже… А у нас по-простому. Слово – золото.

– Сходи, посватайся.

– К кому? – растерялась бабка.

– К Тосе Семеренковой.

– О-та-та, – сказала бабка. Похоже, опасалась чего-то иного. – Господи боже… Не, Иван. Нехай батюшка ихнюю хату освятит, бесов изгонит.

– Да где ж я батюшку найду?

– Не могу, Ваня! Грех!

– А если с ней что случится, чей грех будет, мой или твой?

– О, Матка Бозка, Матерь божья, – Серафима вздохнула и пошептала что-то, закрыв глаза. Лицо посветлело. – Пущай Денис Панкратыч от нечисти откажется. Под иконой пройдет, «Верую» прочитает.

– Он же с учителей. Красного угла не держит. Неверующий. И упертый.

– Уповать будем. На то Бог благодать посылает.

Климарь закряхтел, откашлялся. Замолчали. Стали говорить еще тише.

– Благодать разумом не призовешь. Свыше дается. Бога по себе нельзя мерить. Он неверующего, кто добро творил, может в рай допустить, а иного, кто в церкви об пол бился, не допустит. Он помыслы видит. Уповать надо!

– Так пойдешь? – спросил Иван.

Серафима вздыхает.

– Нетерплячий, в деда. Той восемь разов сватался. А тебе нет переживания, шо она немая?

– Нет.

– А и то! Много ль добра было деду, царствие небесное, от моего языка?

Попеленко, нахохленный, словно курица, держа карабин под мышкой, шагал туда-сюда. Вдали, высоко, вспыхивал отраженным лунным светом металлический флюгер-петух. В селе спали не все.

В оконцах кузни неровным огоньком светились прокопченные стекла и доносился перестук. Гнат, сгибаясь под тяжестью мешка, плечом приоткрыл дверь кузни, протиснулся внутрь, выпустив на улицу клин света.

Из-за плетня показалась одна седая голова, потом вторая.

Попеленко сделал вид, что не заметил. Неожиданно повернулся к плетню.

– Голову б накрыл, Степа, а то белеется. Споймал бы тебя, так ты ж Васькин крестный.

– А я ниче́го не брал, – раздалось из-за плетня.

– Ну, ще возьмешь. Кукурузу на силос свалили, куча большая.

– Мне трошки.

– Трошки! Мне-то шо. А лейтенант строгий.

– Молодой, – донеслось из-за плетня. – А как обженится да дети пойдут, так сам с мешком выйдет.

Гнат вышел из кузни, уже без мешка, и, мыча, направился вдоль улицы. Открыл высокую, с резными досками, калитку Варвары. Замычал громче, предупреждая о своем приходе.

Серафима достала из сундука старые свои наряды. Иван отвернулся. Тени от плошки бегали по стене.

Когда Иван повернул голову, бабка была уже в нарядной кофте и широкой, до полу, цветастой юбке-«цыганке», на голове накрутила намитку, кокетливо повязанную впереди. На ногах поблескивали довольно стоптанные уже, но хорошо начищенные сажей и воском чоботы.

Бабка сняла с божницы икону Черниговской покровительницы, поцеловала, что-то пошептала, кивнула головой, как бы выслушивая ответ, и, не обращая никакого внимания на Ивана, будто он уже ни при чем, покинула хату, спрятав икону под кофтой.