Виктор Смирнов - Лето волков

– Ну, надо такое!

– Черти с Марсу злые и высокого образования. Наши, тутошние, баловники, фулиганы, сало любят, выпивают, некоторые с бабами живут. А те от Дьявола, строгие. Ненавистники!

– А за шо жгут? – спросил Климарь.

– Та характер поганый. Присланы за грехи карать, а они без разбору!

– Так можно ж спрятаться… к примеру, под кровать!

– Э, ты не поместишься, милок! А тебе чего прятаться? Ты ж свиней забиваешь, за свиней не наказуют.

Поддерживаемый Серафимой Климарь добрел, наконец, до постели Ивана, рукой ухватился за коврик с лебедями, сорвал его, стараясь удержаться, и рухнул: крякнули доски под сенным матрасом.

– Невозможно, – бормотал он. – Черти, я понимаю… но шоб такие. Не приведи бог! Под кровать надо.

И захрапел. Серафима высвободила из его пальцев коврик, повесила на гвозди.

Бабка вышла на крыльцо. Собака Климаря крутилась рядом. Луна проглядывала сквозь облака, и это был единственный фонарь на все село. Иван сидел у калитки.

– Внучок, забойщик твой упился, як свинья, хочь самого забивай.

– Хорошая у тебя самогонка, неню.

– На травках, Ваня, на травках! Травки, они разные. До утра забойщик и не чихнет. Говорит, с Беларуси родом. А слов наших не знает… «На кирмаш, пытаю, ездил?» – «Я, говорит, там рыбалил». А кирмаш-то ж – «ярмарок». Де ж там вода?.. Я его ножички попрятала!

– Отдай-ка мне ножи!

Прошли в хату. Серафима достала из запечья ножи. Климарь храпел, свесившись с узкой кровати.

– Внучек, побойся бога, не режь его тут. В хате иконы. Нельзя…

Иван вставил ножи за голенище сапога у забойщика, где они и были. Климарь что-то пробормотал насчет чертей.

– Так лучше, – сказал Иван. – Чтоб ничего не подумал.

– Внучек, ты его остерегайся. На нем много крови, Ваня! Не свинячьей, человечьей!

Климарь перевернулся на бок. Рукояти высунулись из голенища, приоткрыв блестящую отточенную сталь.

Серафима и Иван перешли в кухню. Пахло окурками и пролитым самогоном.

– Внучок, ты пойди поспи на сено, я покараулю… про него не волнуйся.

– Здоровый. Такому много надо травок.

– Скоко он выпил травок, так на все село хватило бы до третьих петухов.

Какой-то шум и хрип заставили бабку и внука обернуться. Климарь стоял, держась за занавеску, которую он смял в кулаке. Всклокоченный, рубаха вылезла из брюк, в глазах безотчетный страх. Он смотрел прямо, как лунатик, не замечая никого рядом, но видя нечто где-то там, за пределами хаты.

– Не простят… с фонариками… не простят. Найдут!

Он, попятившись, свалился на кровать. Как будто и не выходил из сна.

– Корежит его, – говорит Серафима. – Дьявол из него спробовал вылезти, да залез обратно. Много смертей на его душе. А днем и не вспомнит! Остерегайся! Обнимет, як лучший друг, а ножичком в сердце, як лютый враг!

Климарь то ли стонал, то ли рыдал сквозь сон диким плачем выпи, прозванной за мощь голоса болотным быком.

Окно в хате Семеренковых светилось. Иван постучал. За дверью молчали. Слушали.

– Это я, – сказал лейтенант.

Семеренков чем-то громыхал, скрипел. Видно, привалил дверь. Наконец открыл. С опаской взглянул на Буркана, вбежавшего в дом, выглянул во двор – не здесь ли хозяин собаки. Никого не увидел, но все же спросил:

– Климаря… нет?

– Нет.

Тося смотрела на Ивана, на лице ее было знакомое лейтенанту выражение скрытой радости и страха. Она словно пыталась узнать, наконец, кто он теперь: друг или враг? Гончар глазами указал ей на вторую половину хаты. Но Тося села за стол, у лампы. Кот с высоты комода наблюдал за собакой, которая вылизывала его миску.

Семеренков сел и указал на свободный стул. Лейтенант прошел из угла в угол. И еще раз. Они ждали. Взгляды ходили вслед за Иваном. Наконец он остановился.

– Все село, все свихнулись. «Деньги дьявольские»! «Семеренковы с нечистыми связались». Бредни, а я бегаю, путаюсь, ничего не понимаю. Да я… я… – он смотрел в угол, стыдясь прямого признания. – Слова не то… три года… для меня как час… а для вас…

Он решился, схватил Тосю за руку, сказал почти торжественно:

– Я люблю Тосю, я…

Он хотел продолжить в таком же духе, но запнулся, нужные слова опаздывали. Вместо них старались пробиться слезы, но их сдерживали погоны, награды, нашивки за ранения, гвардейский знак…

– Сядь, чего ты, Ваня, – сказал гончар иным, каким-то довоенным, родительским тоном.

Иван сел на стул и отпустил запястье Тони, но девушка не спешила убирать руку. Наступило молчание. Буркан лег у ног лейтенанта.