Олег Селянкин - Только вперед! До самого полного!

— Так точно, — непроизвольно вырвалось у Максима.

— Искреннее спасибо за подтверждение, — съехидничал Борисов. — Так вот, на тридцатое апреля назначаю ходовые испытания бронекатера. Надеюсь, тебе известно, с чем их едят? Пожалуйста, не говори: «Так точно»… Если вопросов не имеешь, протяни дяде комдиву ручку и шагай на катер, отогревайся, оттаивай, Максим Николаевич.

Сказал это, пожал руку и зашагал в сгущающуюся ночь. Оттуда и донеслось:

— А что катер с кормы ото льда не очистили — моя вина. Понимаешь, для охраны катера выделял самых ослабевших, в чем и каюсь. Не по силам им было пешней махать.

— Ну, что комдив сказал?

Этим вопросом Максима встретили, едва он спустился в носовой кубрик, где собралась вся команда, одетая чисто, опрятно.

Максима не удивило, что матросы знают и Борисова, и то, что их катер входит в его дивизион; им, подумал он, возможно, известно уже и то, что в той избушке несли вахту люди Борисова: на то они и матросы, чтобы раньше командира видеть и узнавать многое. И он только и сказал:

— Приказано тридцатого апреля выйти на ходовые испытания. — И невольно повторил почти ту же фразу, какой комдив закончил разговор с ним: — Надеюсь, объяснять не надо, что из этого вытекает?

В первую ночь, которую довелось провести на катере, Максим почти не спал. Непрестанно напоминало о себе отсутствие пробковой изоляции: пока вахтенный шуровал в печурке, по всем внутренним помещениям катера расплывалась банная душная теплота, заставлявшая как можно подальше откинуть от себя даже тонкое армейское одеяло. Но стоило вахтенному подзадержаться на верхней палубе, стоило печурке поостыть — иней мохнатым куржаком располагался на бортах и намертво прихватывал одеяла, шинели и полушубки, час назад так неосмотрительно отброшенные к борту.

Главнейшая же причина бессонницы — заботы о завтрашнем дне, беспрестанные думы о том, где и каким способом добыть для катера и его команды то, что, как стало ясно уже сейчас, крайне жизненно необходимо, без чего бронекатер никогда не станет полноценной боевой единицей флота.

В ту ночь впервые и с горечью Максим подумал даже о том, что в училище ему читали лекции по высшей математике, сопромату и многие другие науки в голову вдалбливали; что он, лейтенант Малых, запросто может вычертить самую замысловатую кривую боевого маневрирования любого корабля, точнехонько определить свое местонахождение в безбрежном океане, где нет ни знака, ни маяка, определить днем по солнцу, а ночью — по звездам. И еще многое он умеет делать точно и быстро. Но почему за все годы учебы ему и малого намека не обронили: мол, если у тебя, у твоего катера не окажется того-то, немедленно обратись туда-то? А если конкретно: где ему искать и как добывать эти треклятые турель и пулеметы?

Единственная полезная мысль, посетившая его за всю невероятно долгущую и мучительную ночь, сводилась к тому, что вовсе не обязательно уже завтра вытаскивать катер на берег, что это во многих отношениях выгоднее и разумнее сделать сразу после ходовых испытаний, которые, возможно, и еще что-то помогут обнаружить.

Ее, эту мысль, он и высказал утром, когда они всей командой планировали работы на день. Во время этой своеобразной планерки и было решено впредь проводить ее по вечерам. Чтобы рабочего времени и минуты не терять.

Максим был уже на верхней ступеньке трапа, когда Одуванчик окликнул его:

— Куда, товарищ лейтенант?

— На кудыкину гору, — ответил за Максима моторист Разуваев, натягивая на себя комбинезон, хранящий следы многих стирок и пятен машинного масла.

— Не к тому интересуюсь, чтобы лейтенант мне докладывался, а на тот случай, если начальство спросит, — поспешил оправдаться Одуванчик.

Максим понял законность его интереса и ответил:

— Сначала к комдиву… А дальше — по обстоятельствам.

За все минувшие месяцы обороны Ленинграда Максим впервые попал в город и теперь с изумлением и состраданием смотрел на людей, похожих на собственные тени, на дома с развороченными снарядами стенами, на обледеневшие сугробы, привольно расположившиеся во всю ширину улиц. Но больше всего поразило то, что эти люди, укутанные по самые глаза во всевозможное тряпье, в своих ослабевших руках держали лопаты и лопатки, кое у кого был даже лом. Они, почти плача от обиды на свое бессилие, упорно скалывали с тротуаров снег, покрытый ледяной коркой, довольно успешно ворошили сугробы. Город готовился во всей своей былой красе встретить весну!