Дмитрий Мищенко - Нина Сагайдак

Когда она больше всего волновалась? Пробираясь к почте или позже, когда возвращалась, наклеив листовку? Либо в те часы, когда ждала утра, лежа в своей кровати, укрывшись с головой? Нет, больше всего ее лихорадило, наверно, когда она проснулась и увидела, что на дворе светло, поняла, что по городу ходят люди, останавливаются у почты и читают выведенные ее рукой слова:

«Товарищи! Не верьте фашистам! Красная Армия разгромила 50 гитлеровских дивизий под Москвой, на днях партизанские отряды, действующие совсем рядом, в Елинских лесах, уничтожили немецкие карательные отряды…»

В листовке говорилось и о боях в Ивановке, и о злодеяниях карателей, обо всем, что слышала Нина от своих родных и близких.

Если бы кто знал, как не терпится, как хочется выйти на улицу! Пройти около почты, хоть одним глазом взглянуть, что там делается. Но она не может. И хочет и не может заставить себя одеться, выйти на улицу. А что, если догадаются? Что, если там специально сидят и смотрят, кто придет и как придет? И страх и любопытство на ее лице могут заметить — она не умеет скрывать своих чувств. По походке, по взгляду, по выражению лица могут догадаться, что листовку писала она, Нина Сагайдак.

Все-таки неосторожной была она вчера. На дворе снег, возможно, там и следы остались. А по следам чего проще найти! Шла она напрямик, через чужие огороды. Если улица не спасет, считай, что все кончено, считай, что попалась.

А что, если сейчас пойти и посмотреть? Хоть издали. Узнать, по крайней мере, нет ли ее следов на снегу, на месте ли еще листовка?

Нина думает, колеблется, потом одевается и идет к двери:

— Я ненадолго, бабуся.

— Ладно. С делами я сама управлюсь, можешь идти.

На улице не метет, но дорожки запорошены свежим снегом. И не просто запорошены — заметены. Вечером, когда пробиралась огородами, снега почти не было. Вероятно, позже шел, а если так, то и следы замело.

Как же быть? Идти или вернуться? Разве пройти мимо почты… А почему бы и вправду не пойти? Она не будет останавливаться, осматриваться по сторонам, только пройдет мимо и посмотрит, стоят ли там люди…

Не успела повернуться на улицу, где помещалась, почта, — навстречу ей Зоя Шамко, школьная подруга.

— Ой, Ниночка! А я к тебе.

— Ну и прекрасно, пойдем.

— Да нет, раз уж встретились, домой незачем идти. Ты знаешь, кто-то приклеил листовку около почты.

— Да ну!

— Правда! Вот пойдем, почитаешь. Там такое написано! Оказывается, наши разбили немцев под Москвой. Пятьдесят дивизий уничтожили! Шутка ли сказать! Ты слышала об этом? И тут, в Елинских лесах, громят карателей, аж дым коромыслом идет. Пойдем, сама почитаешь.

— Да нет, я не хочу.

— Чего ты боишься, глупая! Немцев там нет, полицаев тоже. Люди идут, останавливаются и читают.

Оно как будто и ничего, идет ведь не сама, а с Зоей, но… Страшно все-таки. И руки дрожат, и ноги подкашиваются. Что, если Зоя узнает ее почерк? Хотя Нина очень старалась изменить его, но, кто знает, возможно, и осталось что-нибудь от ее почерка. Пока Зоя читала листовку одна, могла не заметить, а теперь, глядишь, и заметит. Да еще ляпнет при всех: «А посмотри-ка, Нин, почерк-то похож на твой».

К счастью, ничего этого не случилось. Люди не интересовались почерком. Они радовались словам, говорившим о разгроме немцев под Москвой. Некоторые, отходя, кивали в сторону комендатуры: «А что, получили по зубам? Это вам не женщин и детей расстреливать!»

Нина почувствовала, как по телу ее прошла дрожь. Но теперь не от страха, а от гордости за людей и за себя.

— Ты прочитала уже? — толкнула ее Зоя.

— Что? А-а, ну конечно.

— Тогда пойдем отсюда. Застаиваться особенно не следует. Могут нагрянуть немцы или полицаи. Листовка их не порадует, вот и начнут искать, на ком сорвать зло.

До сих пор дед только изредка жаловался на боли в желудке, но на ногах держался, на работу выходил исправно, не пропускал ни одного дня. Правда, шел пораньше и медленно брел к банку. На дорогу в один конец затрачивал не меньше часу. Так же медленно возвращался домой. Но службой, вернее, пайком очень дорожил и, как только наступало время, брал в руки свою суковатую, блестевшую от долгого пользования палку и отправлялся на дежурство.

Лидия Леопольдовна видела, что он с каждым днем чахнет, не раз намекала, что пора бросить работу, но Иван Михайлович с раздражением отвечал: