Анатолий Чехов - Чёрный беркут

— Дело серьезное, — неопределенно сказал Яков.

— А я тебе что говорю, несерьезное, что ли?

— Боюсь, не по плечу мне...

Федор чуть не подскочил на месте, как будто именно этого признания и ждал:

— Почему?

— Не всегда справляюсь с собой... За глотку беру... Хребет ломаю... Вспыльчив, почти, как Барат. Только Барат — душа-человек, а меня злость точит.

— Дальше как думаешь?

— Придется уздечку самому на себя накидывать. Больше некому.

— Найдется кому. У самого не получится, поможем, — то ли в шутку, то ли всерьез сказал Карачун. — Ладно, — заключил он разговор. — Как говорит наш Сарматский: поверим и проверим.

Перечисляя фамилии тех, кого райком и райисполком рекомендовали в комиссию, Карачун назвал Павловского.

— А этого зачем?

— Сам напросился. Да и командование рекомендует.

«Личная неприязнь еще не причина, чтобы возражать против Павловского. Может, для того и выдвигают его в комиссию, на общественное дело, чтобы поучился людей ценить», — подумал Яков. Помолчав немного, вслух проговорил:

— Ты мне скажи, как эти выборы будут проходить? Первый раз ведь такое! Боюсь, не справлюсь, что-нибудь не так выйдет.

— Зайдешь в райком, там полный инструктаж дадут. А сейчас давай одеваться. Скоро приведут задержанного...

В комнату вошел высокий военный средних лет, худой и черный, со сросшимися над переносьем густыми бровями.

— Следователь Сарматский, — представился он, пожимая Якову руку. — Дежурный доложил, что задержанного вымыли и привели. Можно начинать допрос.

Все трое прошли в кабинет следователя. Конвоиры ввели задержанного. Теперь в этом надменном человеке, с гладко зачесанными назад волосами, с умными проницательными глазами на бледном еще не старом лице от «нищего» не осталось и следа. Струпьев и коросты на его руках как не бывало. Исчезло нервическое подергивание головы.

— Переводчик не нужен, — сказал он. — Я достаточно хорошо говорю по-русски.

— Тем лучше. Не будем вам мешать объясняться со следователем, — ответил Карачун.

Яков и Федор вышли, оставив Сарматского снимать допрос. Остановившись на террасе, Карачун озабоченно сказал:

— Видал, какой фрукт! Раньше мы все шаромыг в комендатуру таскали, а теперь за два месяца уже третий такой гусь, и все говорят с немецким акцентом... Какие мы должны делать выводы?

Яков не ответил.

— В общем, смотреть надо в оба, Яша, — продолжал Карачун. — Чует сердце: тревожное время настает. Мы не можем, не имеем права оставаться такими, какими были. Сейчас, как никогда, нужна бдительность и еще раз бдительность.

Яков и на этот раз промолчал. Все было без того ясно.

— Спасибо, что приехал, — прощаясь, поблагодарил его Федор. — Не знаю, как тебе, а мне бы хотелось почаще с тобой встречаться.

Возвращаясь в сопровождении Ложкина из комендатуры, Яков сделал большой крюк, чтобы попасть на новую тропу, названную его именем.

Этой тропой, зигзагом прочертившей склоны глубокого ущелья, теперь проезжали наряды пограничников на свои участки, а жители Даугана поднимались на Асульму косить травы, убирать сено.

Кайманов и Ложкин въехали на верхнее плато и остановились перед развороченными стогами, которые колхоз через Мордовцева продал конторе «Гужтранспорт». Добрая треть сена осталась невывезенной.

«Что это с Флегонтом? — невольно подумал Яков. — В своем хозяйстве небось копешки не оставит без внимания, а здесь возами бросает... Надо сказать Балакеши, чтобы колхозников на Асульму прислал с верблюдами, и ишаками. В колхозе каждая охапка сена пригодится. Не легким трудом добывали его...»

Не сходя с седла, Яков задержался еще немного возле ущелья.

Солнце уже клонилось к зубчатой вершине Карахара, заливало неярким красноватым светом горы, обступившие поселок, белые домики которого гнездились в верхней части долины Даугана. Среди домиков — темные купы деревьев, словно замершие в теплых весенних лучах. Сверкают на солнце живые ниточки арыков, серебряной монетой поблескивает пруд.

Как он мал, этот поселок, по сравнению с городами! И все-таки это его, Якова, дом, родной дом односельчан, всех его друзей. И он, коммунист Кайманов, ничего не пожалеет, чтобы сделать его еще краше, еще дороже для каждого дауганца.

Кончилось лето, за ним — осень. В конце ноября у берегов дауганского пруда появились сверкающие на солнце закрайки льда. С каждым днем они все дальше протягивали свои ледяные пальцы, напоминая Якову Кайманову — председателю участковой избирательной комиссии, как мало времени остается до выборов в Верховный Совет СССР. Первые приметы надвигавшейся зимы подгоняли его, заставляли который уж раз прикидывать, все ли сделано, все ли готово к торжественному дню.