Олдржих Шулерж - Всегда настороже. Партизанская хроника

Снова наступила тишина.

Таня подняла мокрое лицо и сказала:

— Он пришел сообщить мне, что мой муж умер в тюрьме.

Все были поражены. Потом начали дружно успокаивать Таню.

Но ее раздражали их слова. А Навратилову она, наверное, просто обидела. Та проводила ее до дому и, вероятно, хотела зайти, чтоб продолжать утешать, но Таня решительно отказалась от ее участия, почти выставив ее за дверь.

Не раздеваясь, она легла на диван. Итак, все, что она сделала для спасения мужа, оказалось лишним, напрасным. Вдруг она вспомнила Бельтца. Ведь он-то безусловно знал тогда, что Павлиштик мертв. Она встала, прошла в ванную комнату и стала перебирать туалетные принадлежности мужа; нашла его бритву. Старательно завернув ее в газету, Таня положила бритву в сумочку.

Во второй половине дня она отправилась во Всетин.

До наступления темноты бродила по улицам. Город был затемнен, стекла витрин замазаны синей краской, а синие лампочки на фонарях бросали на мостовую матовые лужицы света. С трудом Таня все же разыскала особняк Бельтца.

Неожиданно для самой себя она нажала кнопку звонка. Сердце у нее бешено колотилось. Но никто не открывал, хоти она позвонила еще несколько раз.

Таня решила подождать, пока Бельтц вернется домой. Она прохаживалась по улице около дома и не могла унять в себе нервную дрожь. Завидев под ближайшим фонарем тень, она спряталась за бетонный столбик калитки, прижимаясь в темноте к железной ограде. Но Бельтца все не было.

Наконец он появился. Она узнала его уже издали, когда он проходил под фонарем. Бельтц шел наклонившись вперед, держа руки в карманах плаща. Таня встала за столбик и достала из сумочки бритву. Она вся похолодела, руку свело судорогой.

Бельтц подошел к калитке и стал открывать ее. Таня метнулась к нему из своего укрытия. Бельтц резко обернулся, и Таня почувствовала, как к груди ее прикоснулось тупое дуло револьвера. Одновременно он так сильно ударил ее по руке, что сумочка вместе с бритвой упала на землю. Все это произошло буквально в одну секунду.

Бельтц наклонился и заглянул ей в лицо.

— А-а, Таня! — произнес он довольно.

Хорошо еще, что ему не пришло в голову подать ей сумочку. Таня нагнулась, нащупала в темноте бритву и быстро сунула ее в сумочку.

— Я… пан Бельтц… — в смятении начала она, заикаясь и не зная, что сказать.

Подтолкнув ее дулом пистолета, который он все еще держал перед собой, Бельтц сказал:

— Ладно, ладно… пойдем!

Ослепительное солнце обжигает горячую, опаленную траву и накаляет воздух. Заколосился ячмень, близится жатва.

Лесорубы прорубили просеку к самой опушке леса, куда подходит дорога от лесопилки. Это — граница двух миров. С одной стороны — высокий старый лес с засохшими сгустками смолы на потрескавшейся коре, с мягким ковром опавшей хвои, повыбежавшими на лесосеку елками, с высокими папоротниками и глубокими мхами, источающими приятную прохладу в тени развесистых пихт. С другой — знойная поляна с островками земляники, а дальше — делянки еще не созревшего ячменя, море хлебов, где тихо шумят зреющие колосья. В лесу сушь: горько пахнет живица, терпко — мхи, а на лесосеке стоит дурманящий душистый аромат малины, сладкий, медвяный запах цветов, но все их запахи забивает красная кашка.

На самой границе — густая поросль, она взошла из семян, осыпавшихся в прошлом году. Красноватая кора сосны на краю молодого соснячка пламенеет так, что ее видно издалека. А дальше — одни лесосеки, там зреет брусника, бабочки в поисках влаги жмутся к земле, в сонной тиши промелькнет порой на раскаленном камне ящерица.

Наступила та жаркая полуденная пора, когда в полном безветрии дрожит и трепещет воздух.

Дремота одолела лесорубов, и они разлеглись в высокой траве в тени деревьев.

Женщины, ходившие в лес за травой для коров, возвращаясь краем лесосеки, громко поздоровались с лесорубами. Это пробудило их от сладкого забытья, похожего на опьянение.

— Ну и жара! — зевая, сказал Помарыня.

Он работал теперь с лесорубами и усердно старался, но пока еще не стал своим среди них. Возможно, потому, что сторонился Танечека — боялся, как бы старовер не завел с ним богословского спора.

— Покрапало бы хоть немного, а то все засохнет, — заметил Горнянчин.

— Крыши и те трескаются от жары, — подхватил Трличик.

У высохшего ручья дорожные рабочие оставили когда-то кучу щебня. Лежит она уже несколько лет, дорога по-прежнему не починена. А куча между тем заросла травой, на солнце сияют желтые цветы коровяка, голубеют глазки цикория.