Олдржих Шулерж - Всегда настороже. Партизанская хроника

Циглер выздоровел, но с той поры мужики посмеивались над ним, а когда он шел из корчмы, мычали из-за угла.

Когда пришли немцы, Циглер, казалось, по-прежнему был порядочным человеком. Но за последнее время сильно переменился к худшему. Гонял крестьян из лесу, выслеживал их, выспрашивал про тех бедняг, что скрывались в горных лесах, грозил доносом. Лесник Зетек утверждал, что все началось с того дня, когда приезжали гестаповцы из Билой. Циглеру якобы предложили выбирать: или он будет выслеживать тех, кто бежит в Словакию, и выдавать местных жителей, замешанных в пособничестве, или его ждет фронт.

— Значит, вы… просто встретились, — начал Циглер. — Случай есть случай.

— Мы давно не виделись.

— Как? Давно? — повторил Циглер (он был немного глуховат). Но потом понял и рассмеялся: — Ну… да, долго, это верно. Ты ведь был там…

С минуту они шли молча. Папрскарж пропустил Циглера вперед. Вдруг Циглер остановился и повернулся к нему:

— Послушай, скажи мне только правду, как оно… там?

Папрскарж не знал, то ли он шутит, то ли ему в самом деле хочется все знать.

— Ну как было, — он пожал плечами, — трудно сказать.

— Нет, ты скажи, терпимо или как, — настаивал Циглер.

— Санаторием не назовешь.

— Да-а, — тяжело вздохнул лесничий.

До самого завала потом шли молча.

Бревна лежали там поперек дороги, никто и не подумал убрать их. Циглер зло пинал их ногой, но говорил совсем о другом:

— Это, конечно, не санаторий. Понимаю… Но иначе нельзя. Факт. — Он расстегнул пальто, снял его и перебросил через плечо. — Вот что я тебе скажу. Может, тебя… это… вылечили, но если ты захочешь… тоже случайно… что-нибудь начать снова… запомни, лесничий Циглер тебя сам, как хищного зверя… — Он приложил одну руку к щеке, а другую поднял, словно держа ружье: —… паф! — Потом опустил руку и добавил: — Факт!

Циглер резко повернулся и большими шагами направился в сторону Подоланок.

Папрскарж пошел в противоположном направлении. Ему предстоял длинный путь на Мартиняк, а потом вниз в Бечву. Но это оказалось кстати: ему было о чем поразмыслить.

Надо было подумать о том, почему к нему пришел Руда Граховец, о тех людях, которые скрываются в лесах. Выходит, Руда доверяет ему. Что ж, снова браться за то, что один раз уже обернулось для него так скверно?!

Перед глазами прошли первые дни заключения в Градиште. Он никогда в жизни не был в заключении, никогда не видал тюрьмы. Он ничего не понимал, когда его вели по длинному коридору, по лестнице и железной галерее, куда выходили железные двери камер. Ему повстречалось пять заключенных. У них были испуганные лица. Брюки без подтяжек и ремней. Они поддерживали их руками. Он с ужасом посмотрел на сгорбленного старика с длинными белыми усами и бородой — прямо как из сказки. Почему ему не дали умереть дома, в постели под часами с кукушкой?

Лампочки в камере не было, но снаружи проникал слабый свет. Вечером, когда надзиратель закрыл дверь на два поворота ключа, Папрскарж осторожно взобрался на койку, встал на железную спинку и посмотрел в зарешеченное оконце. Шел снег. Но не крупные хлопья, которые опускаются плавно, неторопливо, а мелкая крупа, которая сечет все на своем пути. Снежные крупинки ударялись о тюремное оконце. У Папрскаржа даже закружилась голова — так пристально вглядывался он в этот смятенный рой. За высокой стеной увидел беседку, несколько деревьев, а за ними — дома, городскую улицу. Есть еще на свете дома, а в них свободные, вольные люди! Несчастное человечество! Доколе же будут существовать тюрьмы?

Послышались тяжелые шаги. Он быстро отскочил от окна и стал прислушиваться. В соседней двери загремели ключи. «Выходи!» — услышал он крики по-немецки. Через минуту снова немецкая команда: «Бегом!» И железный коридор загудел от топота — какой-то несчастный бегал взад-вперед. Его шаги то приближались, то удалялись. «Лечь! Встать! Бегом! Лечь! Встать! Бегом!» — командовал немец. Стало слышно сиплое дыхание. Шаги становились неуверенными. Потом послышался звук падающего тела. «Встать! Встать!» Крик, удары ногами, стоны… Через минуту снова слышно, как человек идет, с трудом переставляя ноги. И снова: «Встать! Лечь! Встать!» И наконец: «Иди сюда!» Послышалась пощечина, вторая, третья, стоны заключенного, снова крик. Наконец дверь соседней камеры с силой захлопнулась.

Папрскарж шумно повалился на слежавшийся соломенный тюфяк — все равно! К чему предосторожности? Разве допустимо, чтобы человек бил человека? Без всякого повода, даже не из ненависти, а просто так, возможно, от скуки. Стал упрекать себя за то, что не закричал в знак протеста. Что это — страх? Да, он болен страхом. Если бы он хоть не был один! Когда двое, один стыдится другого, и оба делают вид, что не боятся.