Генрих Эрлих - Последний штрафбат Гитлера. Гибель богов

Это была глупая затея. Она могла родиться только в мозгу штабистов, которые обожают всякие реорганизации и устраивают их, невзирая на общую ситуацию, как нарочно выбирая самый неподходящий для этого момент. Впрочем, Фрике был почти уверен, что авторство идеи принадлежит лично рейхсфюреру СС Гиммлеру, далекому от реалий армейской службы.

Батальон был оптимальным размером для штрафной части. Его перебрасывали на самый жаркий участок фронта и на время придавали какой-нибудь дивизии. Если предстояло наступление, штрафников ставили на место прорыва, они шли по минным полям на пулеметы противника, вгрызаясь во вражескую оборону. Затем по их телам в пробитую ими брешь устремлялись основные части, довершавшие разгром и пожинавшие лавры победы. При отступлении штрафников оставляли в арьергарде, чтобы они задержали продвижение противника, и тут же забывали о них. От них не ждали, что они остановят противника, их просто бросали. Так грабитель бросает под ноги преследователей наименее ценную часть добычи. И они грудью вставали на пути противника, вступая с ним в неравный и безнадежный бой, и рано или поздно противник прокатывался по их телам, устремляясь в погоню за основными силами. Штрафники никогда не были победителями, они всегда оставались в проигрыше.

При такой практике использования испытательных частей отдельный штрафной полк просто не мог существовать как самостоятельное военное подразделение, ему не было места на передовой. Под командованием Фрике объединили остатки нескольких 500-х батальонов, добравшихся до западного берега Одера. Но все эти батальоны были разбросаны на обширной территории и каждый из них был придан какой-нибудь дивизии.

Они подчинялись, с одной стороны, штабу этой дивизии, с другой — командиру полка подполковнику Фрике, что порождало полнейшую неразбериху.

Впрочем, простых солдат эта неразбериха никак не касалась, на нижнем уровне царила полнейшая определенность. Они занимали позиции на переднем краю обороны и знали, что большинство из них останется там навечно. Едва они обосновались на этих позициях, как им зачитали последний приказ фюрера: Зееловские высоты — замок Берлина, ни шагу назад и все такое прочее. «Военные трибуналы должны утверждать самые суровые приговоры на основе следующего принципа: тот, кто боится принять честную смерть в бою, будет казнен за трусость», — объявили им. Параграф пятый, пункт второй. Их любимая присказка теряла силу. Следующая ходка была на небо. Чтобы не оставалось никаких иллюзий, возродили практику заградительных отрядов. За их спинами стояли пулеметы, готовые немедленно заработать, если увидят их грудь вместо спины. Они оказались между молотом и наковальней, молотом русских танков и наковальней эсэсовских пулеметов, у них не было шансов выжить.

Они старались не думать об этом, они запретили себе думать об этом, чтобы продолжать жить. И после короткого шока жизнь быстро вошла в привычную колею. Русский молот оказался не таким страшным, каким представлялся, вбив два клина на западном берегу Одера, он неожиданно прекратил удары, как будто руки молотобойца опустились от изнеможения. Эсэсовские части стояли не сзади, а рядом с ними, в передней линии. Дни удлинились, но не настолько, чтобы лишить их приятного вечернего отдыха на открытом воздухе, когда они сидели на земле в спасительной полутьме, шутили, смеялись и пели свои любимые песни.

Это была сборная солянка. Весь февраль и март до самой середины апреля на позиции на западном берегу Одера прибывали новые части. Кого здесь только не было!

Как-то раз вечером на небольшую площадку перед штабным блиндажом въехал тупорылый городской автобус. Из распахнувшихся дверей кряхтя вылезли три десятка старичков в одинаковых одеяниях и принялись с интересом оглядываться вокруг. Они напоминали группу пенсионеров или, вернее, обитателей дома престарелых, приехавших на бесплатную экскурсию.

— Деды, вы хоть знаете, куда вас занесло? — спросил опешивший Вортенберг. — Это передовая и здесь, между прочим, стреляют.

— Мы — фольксштурм, второй взвод третьей роты четвертого батальона пятого полка шестой дивизии, — бодро отрекомендовался крепкий шестидесятипятилетний старик с усами подковой, обрамленными обвисшими щеками, — ефрейтор запаса Эвальд Штульдреер. — Он приложил огромную клешню с изогнутыми артритом пальцами к военной фуражке неизвестной национальной принадлежности и одновременно выставил вперед левую руку с нарукавной повязкой Вермахта. — Мы из Берлина, — добавил он, как будто это все объясняло.