Мартина Моно - Нормандия - Неман

— Надо, — повторил Марселэн.

Он никогда еще не встречал такого сопротивления. Под этими направленными на него, будто соединившимися в один взглядами, он чувствовал себя не очень-то хорошо. И так как его нервы тоже были на пределе, он все же надеялся, что они избавят его от необходимости подкреплять свои слова приказом. Молчание нарушил Дюпон.

— Надо так надо!.. Вот и все… Извините, Лирон, я думаю, вы поймете… Мы предпочли бы, чтобы нас вел Бенуа.

Лирон и бровью не повел; он по-прежнему стоял, повернув голову к перегородке и полузакрыв глаза. Впрочем, никто не осмеливался поднять на него взгляд.

Марселэн знал, что решение должно быть принято немедленно. Орел не мог ждать. Орлу было наплевать на переживания, чувствительность и субординацию. Война не кончится в Орле. Нужно, чтобы «Нормандия» существовала и после Орла. Будет ли война выиграна или проиграна — Орел лишь ее эпизод. Как бы то ни было, нельзя разлагать эскадрилью. Назначение Лирона было грубой ошибкой, которой он никогда бы не допустил, если бы не был так измотан. В чем заключается долг командира? Упорствовать в своей ошибке? «Король не может ошибиться», — говорят англичане. Или смотреть на вещи здраво, оценить обстановку и поступить в соответствии с ней?

Слабый, осторожный кашель прервал его размышления. С улыбкой, которая лишь подчеркивала его огорчение, Лирон проговорил:

— Господин майор, я тоже предпочел бы… я бы чувствовал себя спокойнее.

Марселэн взглянул на Лирона, и ему показалось, что он видит его впервые. Человек, оценивающий себя По своей действительной ценности, — никаких иллюзий. Несколько часов хорошего отдыха рассеяли бы усталость Бенуа, Вильмона и других. Усталость Лирона не пройдет никогда. Он был здесь потому, что понимал свой долг, потому, что это то место, где пристало быть Лирону, но пружина лопнула. Если бы ему пришлось умереть, он умер бы за то, во что он не верит. С его лица навсегда исчезла радостная улыбка. О, не сразу, а постепенно, по мере того как разрушалась столь любимая им цивилизация.

— Это благодаря моим глазам, — сказал Бенуа.

Он не был так проницателен, как Марселэн, потому что на нем лежала меньшая ответственность. Но, как и Марселэн, он уже знал, что возглавит этот патруль. Минуты кризиса не должны длиться бесконечно. Слишком много дела. И все же трудно было вынести улыбку покорной жертвы: он повернулся к Лирону.

— Вы понимаете, господин капитан, всему причиной мои глаза… Вдаль я вижу лучше, чем кто-либо другой. Поэтому, очевидно…

Он говорил невпопад. Но Лирон сделал вид, что не замечает этого. Он еще раз горько улыбнулся.

— Несомненно, — сказал он, — так будет лучше для всех.

«Довольно, — подумал Марселэн, — если я дам им волю, все они будут считать себя смешными, и я тоже». Он взглянул на часы и объявил твердым голосом:

— Хорошо! Решено. Поведет Бенуа. А теперь не могу ли я попросить вас поторопиться?

Все, толкаясь, вскочили и начали собираться. Механизм сработал еще раз: сомнамбулы протрезвели. Один Вильмон продолжал спать на столе. Казаль склонился над ним.

— Вильмон!

Вильмон поморщился, как ребенок зимним утром, когда за окном еще совсем темно, но уже пора вставать и идти в школу.

— Вильмон! — повторил Казаль, довольно грубо встряхивая товарища.

Вильмон открыл один глаз, затем второй, увидел над собой голову в фуражке, приятно улыбнулся и снова закрыл глаза. Но не надолго. Казаль наполовину стащил его со стола. Тогда Вильмон встал, провел рукой по волосам и спросил голосом пьяного:

,— Ч то Такое?

— Мы летим туда, — сказал Казаль, — нам оказывают особую честь.

— Куда? — спросил- Вильмон.

— Не спрашивай ничего, — ответил Казаль, — пусть это будет для тебя приятным сюрпризом.

Он протянул ему летную куртку, шлем и перчатки. Вильмон машинально стал одеваться. Остальные были уже на улице. Он догнал их нетвердым шагом. Приятный ветерок ласкал лица: моторы шести самолетов уже работали. Они поднялись в воздух парами. Стоя в дверях, Марселэн слушал удаляющийся гул моторов.

— Они обессилели, — произнес доктор.

— Знаю, — ответил Марселэн.

— Я слышал их разговор. Это физический и моральный предел.

— Знаю, — повторил Марселэн.

После вылета этой шестерки комната казалась еще более зловещей. На столе валялась забытая пачка папирос. На всем лежал отпечаток заброшенности, горькой и тусклой скудости. В холодном воздухе чувствовался запах табачного дыма. Доктор снова стал тасовать карты.