Мартина Моно - Нормандия - Неман

— В пять часов я приду проверить, все ли в порядке, — сказал Сарьян.

Механик пробубнил что-то нечленораздельное. Его помощник бросил взгляд вслед капитану.

— Когда же он спит? — подумал он вслух.

— Никогда, — ответил механик. — Знаешь, бывают железные люди!

В нескольких шагах от них, на положенном по инструкции расстоянии от самолетов, Сарьян закурил. Окна столовой, занавешенные одеялами, все же немного пропускали свет. «Надо им сказать», — подумал Сарьян. Из столовой доносилась музыка, смех. «Весна, скоро прилетят аисты. Где-то они найдут себе место в этой заварухе войны? А впрочем, какое мне дело до аистов?»

Зачехленные самолеты казались просто темными пятнами на все еще покрытой инеем земле. В столовой кто-то очень громко засмеялся. «Это Виньелет», — подумал Сарьян и, решительно раздавив папиросу каблуком, направился к ближайшему самолету.

В темноте его ожидал «як».

В столовой стоял страшный шум, веселье было в разгаре. Французы угощали русских, обстановка была самая сердечная и непринужденная.

Кастор, совершенно изнемогающий, заявил, что не знает ни французского, ни русского и что единственный язык, который он отныне согласен понимать, — это папуасский. Впрочем, никто и не пытался понять друг друга. Слово было предоставлено музыке, танцу и дружескому похлопыванию по спине. Столы сдвинули к стенам, середина комнаты стала свободной. Шардон и Пикар соревновались с Зыковым, яростно отплясывая русскую.

Татьяне, который с гармонью устроился на столе, приходилось туго. Сидевшие полукругом летчики ритмично хлопали в ладоши, а он играл все быстрее и быстрее, доходя до пределов возможного. Леметр, да и другие, смотрели на него с удивлением. Откуда это опьянение? Он не знал Татьяну таким раньше. Он видел его и Зыкова в бою. Прекрасные летчики, хладнокровные, расчетливые, избегающие лишнего риска, умелые… Сейчас они снова превратились в демонов. В этой музыке, в этом танце было какое-то неистовое волшебство, хватавшее за душу. «Я с удовольствием заорал бы, — думал Леметр, — никогда, никогда я не чувствовал прихода весны так, как сегодня! Как это непохоже на то, к чему я привык: никаких условностей, никто не хнычет о хорошем тоне, ничего общего с Версалем, Расином или землемерами царя Давида… Но все это су ще-ствует! Господи, это существует!» И он хлопает в ладоши в немыслимом темпе в такт музыке Татьяны.

Шардон сдался первый. Затем без сил упал на пол Пикар. Оставшись один, Зыков решил показать себя. Он тоже обессилел, как и те двое, но считал, что должен поддержать честь русских и сделать лишний круг. Сидя за столом, на него смотрели Синицын и Марселэн. Марселэн — с удовольствием, Синицын — с тайным удовлетворением. Внезапно Зыков, подняв руки, остановился перед ними. Они оба засмеялись.

— Браво! — сказал Марселэн. — Бис!

Зыков тоже рассмеялся. Бисировать — нет! Он не в состоянии сделать больше ни шага.

— Жаль, что здесь нет Сарьяна, — сказал он. — Он великолепно танцует лезгинку.

Кастор недооценил свою профессиональную совесть: он перевел! И чтобы отомстить за себя, позволил себе заметить:

— Сарьян! Вы смеетесь! Он закончит свои дела не раньше, чем окончится война…

Синицын привстал.

— Кастор, ты готов?

Да, — покорно ответил Кастор, — готов! Я готов переводить все, все выступления…

Марселэн ударом ноги под столом прервал его красноречие. Лицо майора было бесстрастно.

— Слушаюсь, — произнес Кастор. Ему хотелось уйти спать, но, к несчастью, кажется, пришло время для речей, и майор тоже был готов к этому. Доказательство — синяк на лодыжке Кастора.

Синицын встал. В столовой воцарилась тишина. Кастор собрался с духом, мобилизуя все свои познания и в русском и во французском.

— Метеостанция обещает хорошую погоду, — сказал Синицын. — Это превосходно. Выпьемте же последний бокал за здоровье Дюпона. Первая победа — самая трудная. И за будущие победы!

Кастор перевел. Никому не было дела до того, что он еле ворочает языком. Потом поднялся Дюпон. Он был слегка пьян, как раз настолько, чтобы быть приятным.

— За будущие победы и за Колэна! — сказал он, поднимая бокал.’

Это имя прозвучало, как стук брошенного на землю камня. Кастору даже не надо было переводить. Колэн — это понятно тем и другим, русским и французам. Зыков взглянул на Кастора.

— Сколько лет было этому парнишке?

— Не знаю, — ответил Кастор. — Двадцать или девятнадцать…

Татьяна, сидя на столе, продолжал играть на гармони. Теперь уже что-то трагически-печальное. Русская земля жаловалась всеми своими голосами: «Волга, Волга, мать родная…», «Ой, Днипро, Днипро…», златоглавая Москва, Горький — раньше он назывался Нижним Новгородом, медленное течение сибирских рек, Донец, Донец, целые заводы, поставленные на колеса, которые двигаются на восток. Большие платформы с машинами и станками. Товарные вагоны, заполненные рабочими. Ехали с потушенными огнями. Как ты огромна, русская земля! Если будет нужно, мы отойдем к берегам Тихого океана. Но этого не нужно, это никогда не понадобится…»