Мартина Моно - Нормандия - Неман

У Колэна тоже была мать… Эти могилы перед ним, эти люди, стоящие сзади, вся деревня… Рядом — Иван Васильевич, однорукий. Глупо спрашивать, где он потерял руку! «Кто же я? — спрашивал себя Колэн. — Боец, советский летчик. Как нелепо: советские люди не понимают, что говорит им другой советский человек! Правда, я француз…» Впервые за очень долгое время, возможно первый раз в жизни, его переполнила сладостная мысль о. родине. Шестиугольник Франции, равновесие земли и моря, Луара, петляющая между замками, причудливые изгибы больших рек. Моря без приливов и отливов, пшеница, кукуруза, виноград, железо, уголь и города — эти звезды посреди полей… Сколько мостов в Париже? Сколько колоколов на Нотр-Дам? Почему в этой разрушенной деревне при виде могил и этой старой женщины, которой в жизни осталось одно отчаяние, Колэн особенно ясно понял, что он сражается за Францию — за Францию, прекрасную и единственную?

Вокруг говорили на все том же непонятном ему языке. Хотел того сын Марии Ивановны или нет — а он, конечно, даже и не думал об этом, — он умер и за Францию. Эта война не похожа ни на что. Люди сражаются и за земли и за идеи. Колэн с удивлением подумал, что для него Франция является главным образом идеей. Никто не имеет права ее трогать! Никто не смеет отодвинуть ее границы. Стоя перед этим деревенским некрополем, он хотел лишь одного: бить немцев. Там, в Виши, признали победу немцев. Хватит! Компромиссы невозможны. Так ведь, Мария Ивановна? Так ведь, русская земля? Так ведь, Луара и Париж и эта небольшая кривая линия, которая проходит через Бос на севере Шартра?..

Колэн шагнул к могиле. Остановился в трех шагах. Он хотел отдать по-военному честь, но почувствовал, что это, пожалуй, будет выглядеть несколько театрально. К тому же он был без фуражки. Он простоял с минуту, не двигаясь. Потом подошел к русской матери и протянул руку, чтобы поднять ее.

— Нет, сынок, нет, — сказала она, — нет. Я останусь здесь.

Он не понял ее слов. Но он ощутил тепло — женщина погладила его руку — и понял улыбку, пришедшую из такой далекой глубины, чтобы обласкать чужестранца!

Прошло три дня, и Колэна сочли пропавшим без вести. Такова была логика эскадрильи. Сухая, математическая логика, не оставлявшая места надежде, не подлежащая обжалованию.

Такова была черная сторона жизни. Та, что заставляла, увидев утром на стене паука, надеяться, что ты увидишь его и вечером. Сколько печали! А люди хотели надеяться.

К счастью, Дюпон сбил фрица. После первого убитого и первого пропавшего без вести к «Нормандии» пришла первая победа.

Дюпон был вне себя от радости. Несмотря на теорию Бенуа, он верил в случай. Пулеметная очередь в удачный момент, удачный маневр — и вот уже Дюпон как очумелый смотрит на хвост черного дыма. Ему удалось! Одним меньше! Одним из этих грязных скотов меньше! Он думал о «мессершмитте» как о каком-то существе, с которым пилот составлял нечто единое целое. То, что испускало дух на земле, пока он, возвращался к аэродрому, не было ни человеком, ни самолетом. Это был противник. Он обрубил одну из лап спрута. И то, что у спрута были тысячи других лап, не мешало Дюпону петь. «Видно, — подумал он, — рыцарь из меня получился бы никудышный». Эта мысль привела его в восторг.

Капитан Сарьян сделал некоторые успехи во французском языке. Он все реже вытаскивал словарь, и если некоторые фривольные выражения еще смущали его, то зато он хорошо понимал Бенуа, когда тот решительно заявлял, что на Волге Гитлер может «aller se faire voir chez les Grecs» [4] «Отправиться к праотцам» (франц.). .

В этот вечер, третий по счету после исчезновения Колэна, Сарьян вышел из помещения, чтобы по обыкновению осмотреть еамолеты. Он любил свои самолеты, как тренер любит лошадей. Для него они были почти живые. Ему хотелось приласкать моторы, погладить их, как поглаживают лошадь. Когда он был уверен, что поблизости никого нет, он с ними разговаривал.

Под чехлом, покрывающим один из «яков», при свете «летучей мыши» хлопотали два механика. Когда Сарьян подошел, они даже не обернулись. Взглянув на них, он спросил:

— К утру закончите?

Один из механиков пожал плечами.

— Может быть… Но этот проклятый холод…

— Твой летчик сбил первого фрица, — сказал Сарьян. — Чтобы отметить это событие, механик должен отремонтировать еГо самолет в два счета.

— Да, конечно, — подтвердил механик. — Но его можно было бы отметить и рюмкой водки.

Сарьян лишь взглянул на него ничего больше, ни единого слова— и улыбнулся засиявшими глазами. Механик тоже улыбнулся и снова нырнул под капот.