Мартина Моно - Нормандия - Неман

— Тебя отвезут завтра на рассвете, — сказал Иван Васильевич.

«Завтра» было одним из тех немногих русских слов, которые Колэн знал.

— Завтра… — произнес он. — Самолет?

Иван Васильевич улыбнулся:

— Завтра.

— Карашо! — ответил Колэн,

Иван Васильевич снова широко улыбнулся.

Колэн побрился. Перевязка тоже уже была сделана. Они вышли из дому.

От деревни почти ничего не осталось. Даже меньше, чем ему показалось вчера. Они шли по бывшей главной улице; люди выходили из развалин и присоединялись к ним. По обе стороны улицы царило запустение. Иван Васильевич шел размашистым шагом, Колэн — рядом, чуть впереди. Крестьяне глядели на него с симпатией. Они хорошо знали, куда его ведут. Деревня, выглядевшая вчера такой маленькой, оказалась довольно большой, когда пришлось по ней пройти из конца в конец. Развалины были однообразны. Справа, очевидно, находилась ферма, слева — пекарня; большая печь была наполовину развалена. Повсюду валялись какие-то обломки — даже нельзя было определить, чём это было раньше. Камни, куски дерева, железная кровать… Колэн шел по изрытой, обезображенной шоссейной дороге. Процессия извивалась, обходя выбоины и воронки. Платки женщин — красные, голубые, а больше черные — вычерчивали какую-то фантастическую кривую. Среди пожелтевшей травы местами зеленели кустики. Вся деревня шла куда-то, извиваясь, словно китайский дракон. Колэн пытался догадаться, что ему хотят показать.

У околицы Иван Васильевич остановился. Он не сказал ни слова — к чему слова? То, что представилось их глазам, не нуждалось в комментариях. Бывают разные поля: ржаные, овсяные, кукурузные. Есть на свете ниноград, томаты — северные и южные фрукты. Есть овощи ранние и поздние, есть цветы — кто же не любит цветы? Все это — прекрасное, мирное, безобидное. А есть и поля смерти. В цивилизованных странах они называются кладбищами. Там же, где прошли фашисты, их называют бойнями.

Свежевспаханная земля… Когда готовятся к севу, борозды делают прямыми. Все подчиняется строгому порядку. Жизнь нуждается в порядке, смерти до него нет дела. Жить как попало нельзя, но умереть можно, упав головой в любую сторону. Эти свежие борозды — настоящая головоломка, головоломка смерти. Новые всходы вспарывают землю. Ее обрабатывают железом войны, засевают кровью и гневом.

J

Колэн смотрел на кусок фанеры, прибитый к палке, воткнутой в землю у края ямы. Он не разбирал начертанные на нем, непонятные ему знаки и буквы, но не нужно было быть полиглотом, чтобы догадаться, что это братская могила. А на фанере чем-то, видимо первым, что попалось под руку, было нацарапано: «Вечная память жителям деревни Никольское, убитым фашистскими захватчиками. Смерть немецким оккупантам!»

Иван Васильевич молчал. Он так хотел бы рассказать обо всем французу!.. Но на каком языке? Он не мог сделать ничего иного, как привести его к мертвым и дать ему подумать самому. Не нуждаясь в словарях, они нашли общий язык, язык бескрайнего горя, нечеловечен ских жертв, великой надежды. Колэн вспомнил свой родной Лораге. Деревни повсюду горят одинаково! На Каркассонской дороге он увидел бы такую же картину… Немцы педантичны: три ямы рядощ — для мужчин, для женщин, для детей. Ямы были засыпаны тонким слоем земли, всего в несколько сантиметров. Мертвыё лежали, почти не покрытые землей. Иван Васильевич думал о том, что надо устроить кладбище. Колэна мутило. Стоявшие за ним люди ждали, что сделает француз.

Иван Васильевич и Колэн стояли впереди, плечом к плечу. Вся деревня — позади них. А на краю могилы, опершись на бугорок, застыла женщина — Мария Ива-, новна.

— Сын ее там, — сказал Иван Васильевич. — Мы заняли село всего два дня назад. Они убили их как раз перед нашим приходом… Понимаешь, там ее сын…

Колэн не понимал, что говорит ему Иван Васильевич, но понять Марию Ивановну было так легко!.. Эта старая женщина, сидящая у могилы, — сильнее нельзя было выразить непоправимость совершившегося. Все можно пережить, все можно заменить, но сын… Он лежит здесь, так близко от нее, стоит только разгрести немного земли. Но она знает, что вид его теперь ужасен, что улыбка его выглядела бы гримасой, что его чистые глаза — теперь лишь глубокие впадины, а рот — только зубы, лишенные губ. Она знает также, каким бывает запах разложения. «Мой сын, мой сын, превращенный в тлен… Моя радость, мальчик мой, никто мне его не вернет! Никогда, никогда, никогда!» Она застонала =так ей было тяжело, так невыносимо было ее страдание. Все свое горе она вложила в этот тихий стон. Ей хотелось кричать, чтобы крик ее долетел до обуглившихся домов деревни. Сын! Жить без сына — это значит вечно гореть на медленном огне. Ей хотелось грызть землю…