Ганад Чарказян - Горький запах полыни

Начало последнего года в школе оказалось очень трудным. Только дружба с Аннушкой, которая сама собой завязалась в прошлом году, — дом их был через улицу, тоже из белого кирпича, как все на этом конце деревни, — помогла мне как-то войти в напряженный учебный ритм, снова заставить себя учиться. Я запомнил материнские слова и надеялся, что удастся ее обрадовать. Хотя бы поступлением в вуз. Летом я работал в колхозе пастухом — два дня в поле, один дома. Заработал хорошие деньги, даже не хотел больше идти в школу. Но мама сказала, как отрезала: «Будешь учиться, и не абы как! Должен поступить в институт. Без образования сейчас никуда и не ткнешься. Хочешь всю жизнь коровам хвосты крутить или за баранкой гнуться? Учись, пока есть возможность. Кто знает, как жизнь повернется? Да и в армию пока не попадешь. А там, может, Горбачев и Афганистан этот прикроет».

Да, вот так благодаря Аннушке, матери, да еще увлечению историей, которым заразил нас молодой, только что из института, преподаватель, и обязан я тому, что все-таки закончил школу с приличным аттестатом, без «троек». А если бы взялся за ум пораньше, то была бы и медаль. Учителя истории звали Мирон Миронович. Или, как мы его ласково переименовали, — Мыр-мыр. Еще и потому, что он всегда начинал говорить с трудом, с какого-то мурлыканья, но когда расходился, речь его лилась ясно и увлекательно, все завороженно замолкали, и звонок на перемену звенел очень скоро и всегда некстати. Некоторые ребята в нашем классе были на голову выше его, но когда наш Мырмыр раскочегаривался, то казался выше всех. Мы с Аннушкой предложили организовать исторический кружок. Решили вместе, но подошла поговорить к нему она одна, — и Мирон Миронович не стал ссылаться на занятость, на то, что дорога в школу отнимает у него много времени, сразу согласился. Она была очень довольна, что сумела убедить нашего Мырмыра. Даже немного загордилась.

«Такая девушка уговорит кого хочешь!» — как-то очень легко и совсем неожиданно для самого себя выдал я свой первый в жизни комплимент. Аннушка вспыхнула и быстро бросила на меня взгляд, от которого у меня дрогнуло сердце. Тут и я в свою очередь покраснел и сделал вид, что куда-то тороплюсь. Такой неловкости в отношениях со своей соседкой я никогда не испытывал. В этот день даже не пошел с ней домой — нарочно задержался после уроков с учителем физкультуры Наумом Яковлевичем. Чем тут же сумел воспользоваться мой сосед Егорка.

Из окна учительской я наблюдал, как он пристроился к Аннушке и, что-то весело рассказывая, скрылся с ней за углом. Пришлось утешиться тем, что, в конце концов, они ведь тоже соседи. Дома их не только рядом, но даже и на одной стороне улицы.

Возможно, я потому и слушал Наума Яковлевича так невнимательно, что мысленно был третьим, рядом с Аннушкой и Егоркой, моим постоянным соперником с самого детства. И если влипал куда-то, то всегда благодаря ему. Потом сам недоумевал, как он мог подбить меня на такую глупость. Чертик в заднице у Егорки никогда не отдыхал и всегда ловко перебирался в его голову, все продумывая и рассчитывая. И как ни попадало ему дома от отца, — Егоркины крики часто оглашали улицу и доносились до нашего двора, — и от старших ребят в школе, своих проделок сосед мой не оставлял. Или, скорее, они не могли оставить его. Ведь он был такой увлеченный и старательный их исполнитель.

А у Наума Яковлевича появился ко мне свой интерес. Он тоже заметил, что чаще всех попадаю в баскетбольную корзину, и загорелся мечтой приобщить меня к большому спорту. Хотя, конечно, с мячом у меня были не такие идеальные отношения, как с простыми камнями. Видно, мои древние предки не имели возможности играть в эту игру. На каждом уроке Наум Яковлевич давал мне отдельное задание и очень радовался, когда у меня получалось. Обычно насмешливый и даже ехидный, он пылко убеждал, что я талант. А талант его никак нельзя зарывать в землю.

— Конечно, — с улыбкой говорил он, — признаюсь, что я, старый скромный еврей с ужасной немецкой фамилией Борман, день и ночь мечтаю, чтобы в биографии олимпийского чемпиона было упомянуто о его первом учителе физкультуры. Пускай даже без фамилии. Тем более, что ее уже так прославили — никакими заслугами не отмыть. Но само сознание того факта, что я, Борман, сумел первым разглядеть талант обычного деревенского паренька, будет согревать душу до конца моих дней.

Никогда нельзя было понять: шутит наш Борман или говорит всерьез. Видимо, это была его защитная реакция. Так же, как и те еврейские анекдоты, которые он нам травил в перерывах. В его пересказе они почему-то переставали быть смешными. Так же ничего смешного я не видел и в фильмах знаменитого Чаплина — его герой вызывал только чувство жалости. Да и в жизни самого Наума Яковлевича тоже не обнаруживалось ничего смешного.