Юрий Дольд-Михайлик - И один в поле воин

На следующее утро Курт перевёз вещи обер-лейтенанта в замок, но Генрих в этот день не видел ни хозяина, ни хозяйки – он вернулся к себе лишь поздно вечером.

Не прикоснувшись к ужину, который ему любезно прислала Мария-Луиза, Генрих быстро разделся и лёг в кровать, надеясь, что сон принесёт ему необходимое забытьё, отгонит тяжёлые мысли, которые после сегодняшней встречи с Миллером целый день не давали ему покоя. Но забытьё, как и сон, не приходило; Генрих гасил и вновь зажигал ночник, который мягким голубым светом заливал всё вокруг, сдвигал и раздвигал роскошный полог кровати, ложился на спину, поворачивался на бок, даже натягивал одеяло на голову, как любил делать в детстве, но всё раздражало, всё мешало, всё только ещё больше будоражило нервы.

Из головы не выходил приказ, прочитанный сегодня. В приказе главнокомандующий немецкими войсками в Италии генерал фельдмаршал Кессельринг почти дословно излагал уже знакомый Генриху план расправы с местным населением, который ещё летом составил Бертгольд. Текст отдельных абзацев совпадал с тем, что предлагал Бертгольд. И в первом и во втором говорилось: «Всюду, где есть данные о наличии партизанских групп, надо арестовывать соответствующее количество населения данного района и в случае акта насилия, учинённого партизанами, этих людей расстреливать».

Генрих даже помнил фразу, произнесённую Бертгольдом, когда он прочитал ему этот абзац:

– Были бы заложники, а повод для расстрела всегда найдёт любой фельдфебель!

Итак, план Бертгольда принят и вступил в действие. Возможно, сейчас, когда он, Генрих, лежит на этой широченной постели, утопая в пуховиках, на его родине горят приднепровские села, города, гибнут тысячи людей.

И здесь, в этом мирном уголке Италии, тоже прольётся кровь невинных. Прольётся у него на глазах, в его присутствии! И он ничем не сможет помочь, ничем не сможет предотвратить тех репрессий, к которым собирается прибегнуть Миллер по приказу Кессельринга. Поскорее бы уж получить весточку от «антиквара», пусть даже с самым сложным заданием.

Какой мертвенный свет отбрасывает этот голубой фонарь! Может быть, зажечь люстру и немного почитать, пока усталость возьмёт своё? Генрих приподнимается на локте, и взгляд его падает на огромную картину, висящую на противоположной стене. Протянутая к изголовью рука нажимает на выключатель, комнату заливает яркий свет. Теперь можно, даже не поднимаясь с кровати, хорошо разглядеть картину. На огромном полотне художник, вероятно, запечатлел один из эпизодов Варфоломеевской ночи. Большая каменная стена дома, на которой дрожат отблески невидимого глазу пожара. У самой стены, в луже крови, старик с перерезанным горлом. Его застывшие, остекленевшие глаза с мёртвым равнодушием взирают на Генриха. Возле старика стоит гигант с оголённой грудью. Левой рукой он схватил за косу молодую женщину, отвернув её голову назад, а правую, с большим окровавленным ножом, занёс над нею. Женщина прижимает к груди маленького голенького ребёнка, очевидно выхваченного прямо из тёплой постельки. В глазах матери ужас, мольба, нечеловеческое страдание. Она вся напряглась, старается повернуться к убийце боком, чтобы защитить ребёнка. В глазах палача огонь фанатизма, звериной жестокости.

Генрих долго не может оторвать взгляда от картины. Ему вдруг кажется, что все фигуры на полотне оживают. Дрожат руки женщины, защищающей ребёнка, заносит нож убийца… Нет, это не нож, а штык от винтовки – длинный, острый, окровавленный. И на убийце генеральский эсэсовский мундир. И лицо… лицо… аккуратно прилизанные волосы, подстриженные усики… Так ведь это же Бертгольд!

Немедленно снять картину! Так недалеко и до галлюцинаций. Генрих вскакивает на ноги и нечаянно опрокидывает графин с водой.

– Что случилось, герр обер-лейтенант? – спрашивает полуодетый Курт, вбегая в спальню.

– Хотел погасить свет и задел графин. Убери осколки и сними эту картину, она меня раздражает.

Когда Курт ушёл, Генрих снова улёгся в кровать. Теперь он испытывает жгучий стыд. Так распустить нервы! А ведь железные нервы – это его главное оружие, можно сказать, единственное оружие! И это после всех обещаний, которые он давал себе в Париже… Ну, не думай ни о чём, засни, не упрекай себя! Вот так: спокойно, удобно вытянуться на кровати, теперь вздохнуть… выдохнуть… ещё раз… ещё… до тех пор, пока дыхание не станет совсем ровным… И считать, один, два, три, четыре… Через полчаса Генрих заснул и проснулся лишь в десять утра.